Дорога уходит в даль... В рассветный час. Весна - Александра Бруштейн

Но Юлькина мама встречает меня неожиданно ласково. Правда, она на меня не смотрит – она не отрывает глаз от Юльки, которая лежит на топчане так же, как и вчера. Говорит Юлькина мама тоже не со мной, а с Юлькой, но говорит обо мне.

– Юлечко, сердце мое любимое! Вот и подружка твоя пришла… Весь вчерашний вечер ты ее поминала… Юлечко, коханочка моя, посмотри на свою подружку! Вот она здесь – видишь?

Но Юлька лежит неподвижно, закинув голову назад. Не шевелится, ничего не говорит.

Я протягиваю ей яблоко.

– Смотри, Юлечко, – яблоко! Какое яблоко! Хочешь? Скушай шматочек яблока, рыбка моя! – умоляет Томашова.

Рот Юльки полуоткрыт, видны передние зубки, надетые друг на друга «набекрень». Но Юлька не ест яблока, она как будто даже не видит его! Глаза ее открыты, но не узнают никого.

Где я видела такие глаза, словно затянутые пленочкой? Ах да, летом, на даче, мальчики поймали сову, и она смотрела не видя, как слепая…

– Смотри, девочка! – показывает мне Юлькина мать. – Мы с самого утра были под Острой Брамой, мы целый день молились, и вот какие у Юлечки стали розовенькие щечки… Как цветы в саду… Она выздоровеет, я тебе говорю, выздоровеет! Посмотри, какие у нее розочки на щечках!

Я дотрагиваюсь рукой до Юлькиной щеки – она горячая-горячая, от нее пышет жаром!

Вдруг Юлька поворачивает голову и говорит сипло, еле слышно:

– Пить… Мамця, пить…

Но тут же ее всю сотрясает такой лающий, хриплый кашель, что даже мне становится понятно: Юлька больна. Очень больна…

– Перепелочка моя… Попей, попей. Тут соседи, дай им Боже здоровья, чаю принесли… Сладкий, тепленький… Пей, доченька…

Юлька с трудом отпивает глоток – и снова откидывается на подушку. И снова глаза ее не видят. И все снова из груди ее рвется этот страшный кашель, а голос Томашовой, словно желая потушить его огонь, льет и льет ласковые польские слова, нежное воркование материнской боли. Но и Томашова понимает, что случилась новая беда.

– Матерь Божия! – говорит Томашова с отчаянием. – Матерь Божия, почему ты не пожалела моего ребенка? Сколько часов лежали мы перед тобой на камнях!.. Как я молилась, как я плакала! А звездочка моя еще хуже заболела, Матерь Божия!..

Когда папа, проснувшись, открывает глаза, я, по обыкновению, уже сижу около дивана и жду его пробуждения. Но на этот раз я ни о чем его не спрашиваю, я только прошу:

– Карболочка… пойдем к Юльке! Юлька ужасно больна…

– А реветь зачем? – ворчит папа, привычно быстро одеваясь… – Я с утра до ночи только то и делаю, что хожу к Юлькам, Манькам, Гришкам, и незачем для этого плакать!

Когда мы подходим к погребу Томашовой, я предупреждаю: – Осторожно, папа… Там такая странная лестница…

– Подумаешь! – огрызается пала. – Я и не по таким еще хожу! Я привык.

Погреб Томашовой полон людей. Все соседи жалеют Юльку, и все дают медицинские советы! Папа просит всех посторонних уйти. Все расходятся.

– Пане доктоже… – виновато говорит Томашова. – У нас тут не светло… – И она показывает на слабенький огонек ночника.

– А я со своей люстрой хожу. – Папа достает из сумки свечу, зажигает ее и подает Томашовой. – Посветите, пожалуйста.

Через полчаса мы с папой идем домой.

– Папа… – прошу я. – Скажи что-нибудь!

Папа отвечает не сразу.

– Если слона положить чуть ли не на целый день на холодные камни, так и слон простудится… Как бы не оказалось воспаление легких у твоей Юльки!.. Да еще крупозное.

Я не спрашиваю, что такое воспаление легких, да еще крупозное… Я понимаю: это очень плохо.

Папины опасения в самом деле подтверждаются: с Юлькой плохо. У нее крупозное воспаление легких. Уже несколько дней Юлька горит огнем, температура все время около сорока градусов – то чуть-чуть ниже этого, то чуть-чуть выше.

– Свечечка моя! – горюет над Юлькой Томашова. – Догорает моя свечечка!..

Кашель продолжается, мучительный, с острым колотьем в боку. Те румяные «розочки» на Юлькиных щеках, которым Томашова так радовалась в первый день болезни, исчезли. Юлька очень бледна, почти желтая. Она ничего не говорит, только порой просит пить, иногда без слов, лишь шевеля сухими губами. Юзефа приносит Юльке от нас бульон, молоко, клюквенный морс, который Юлька пьет словно бы даже с удовольствием. Чаще всего Юлька в полусознании, порою вовсе в беспамятстве, иногда бредит: бормочет бессвязно, зовет свою «мамцю».

– Я здесь, Юлечко! – с тоской говорит Томашова. – Здесь, около тебя.

Но Юлька ее не видит и не узнает.

Папа бывает у Юльки утром и вечером. Он хотел поместить ее в больницу – ничего не вышло: нет мест. В госпиталь, где работает папа, Юльку устроить нельзя: госпиталь хирургический.

Томашова, со своей стороны, наотрез отказывается от того, чтобы Юльку положили в больницу.

– Больница! – говорит она с отвращением. – Это ж трупярня (мертвецкая). Только покойников туда складать, а не живых! Пусть при мне Юлька будет. Умрет – ну, умрет. И я с ней вместе.

Я прибегаю к Юльке каждую свободную минуту. Но свободных минут у меня теперь стало меньше. У нас дома произошло два события.

Первое – уехала фрейлейн Цецильхен! После нескольких дней, когда она, заливаясь слезами, писала письма своим богатым и знатным родственникам, фрейлейн Цецильхен получила ответ из Мемеля – и снова засияла, как радуга! В письме было написано так:

«Дорогая кузина!

Получив твое письмо, мы посоветовались с дядей моей жены, господином Турау (Паркштрассе, 8, кафе «В зеленом саду»). Он сказал так: «Я всегда был против того, чтобы Цецилия поехала в нецивилизованную страну учить маленьких дикарей немецкому языку. К сожалению, я, как всегда, оказался прав. Но я имею намерение расширить мое дело и открыть филиал моего кафе на курорте Шварцорт. Я предлагаю Цецилии место кассирши в этом новом кафе. О своем согласии пусть уведомит меня незамедлительно».

Так сказал нам уважаемый дядя моей жены, господин Эрнст Турау. Мы с женой думаем, что это – счастье, за которое ты должна ухватиться обеими руками. Мы даже советуем тебе прислать свое согласие телеграммой: телеграфируй одно слово «согласна», это не так уж дорого и очень ускорит дело. Советуем также выехать немедленно.

Прими поклоны и поцелуй от меня и моей жены.

Твой кузен Отто Шульмейстер».

После получения этого письма фрейлейн Цецильхен бурно расцвела радостью, уложила свои вещи, назвала меня в последний раз «Зашинка, сердечко мое» – и уехала к своему знаменитому дяде. С этого самого дня я уже больше не пою «Рингель, рингель, розенкранц» и «Фергисс-майн-нихт». Богу перед сном я тоже больше не молюсь.