Последний выход Шейлока - Даниэль Клугер

При виде этой парочки, г-жа Бротман напряглась. Мне даже показалось, что она охотно вернулась бы в кабинет под благовидным предлогом. Но тут Холберг словно случайно повернулся к нам.

– Прошу прощения, доктор. Все сказанное вами чрезвычайно интересно, я вам очень признателен, – сказал бывший полицейский. – Я непременно зайду к вам в ближайшие дни, и мы продолжим беседу. Сейчас мне уже пора.

Красовски оборвал себя на полуслове. Бросив на нас с Луизой угрюмо-настороженный взгляд, он резко поднялся и скрылся в своем кабинете. Холберг встал нам навстречу.

– Мы вам помешали? – спросила Луиза. – Похоже, доктор Красовски рассказывал вам что-то важное. Может быть, перенесем наш разговор, господин Холберг? А вы продолжите беседу с доктором Красовски. Тем более, я уделю вам совсем немного времени – у меня еще есть дела.

– Нет-нет, госпожа Бротман, все в порядке. Действительно важные сведения он мне уже сообщил. Последние пятнадцать минут я выполнял функции исповедника, – Холберг улыбнулся. – Не скажу, что это доставляет мне удовольствие… Словом, резона продолжать разговор у меня уже нет. Куда интереснее побеседовать с вами… Может быть, уйдем отсюда? Чучело в синих тряпках, торчащее у входа, таращится на нас так, что у него скоро начнут слезиться глаза. Во-первых, давайте сжалимся над ним, а во-вторых, мне это надоело. И поскольку вопросов у меня не так много, мы с доктором просто проводим вас… Вы ведь домой, я не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, – сухо ответила Луиза.

– Ну вот, мы вас проводим, и по дороге я вам задам несколько вопросов. Еще раз повторяю – совсем немного. Не возражаете? Вот и славно.

Я запер дверь кабинета и отнес ключ Красовски. Тот сидел за пустым письменным столом, бездумно глядя перед собой. Мне показалось, он даже не заметил моего присутствия. Я повесил ключ на гвоздик.

– Доктор Вайсфельд, – сказал вдруг Красовски. – Простите, я нагрубил вам сегодня. Нервы ни к черту. Этот человек… – он кивком указал на дверь. – Шимон Холберг. Бывший советник криминалистики. Бывший полицейский. Он сказал, что моим скальпелем вчера был убит режиссер Макс Ландау. Вы знаете об этом?

– По-моему, он не считает, что убийство было совершено именно вашим скальпелем, – поправил я. – Просто, по его мнению, убийца воспользовался оружием, похожим на скальпель.

Красовски досадливо махнул рукой.

– Ну да, конечно. В гетто на каждом шагу валяются скальпели, и все как один являются копией моего. Вайсфельд, не морочьте мне голову своей щепетильностью! Пропал-то как раз мой инструмент. И значит, я – самый настоящий подозреваемый. А почему? Потому что я связан с контрабандистами. Так и полагает этот ваш знакомый. Что за ерунда! Вы ведь тоже считаете меня преступником, разве нет? Вы же знаете, что я пускаю налево лекарства и перевязочные материалы. Вы же знаете, что я вор! Да? А раз вор – значит, и убить мне ничего не стоит. Верно? Ну, скажите же, скажите мне: «Ты еси муж, сотворивый сие!» А? Так ведь, кажется, наш еврейский пророк Нахум говорил нашему же еврейскому царю Давиду? Так повторите это! – он говорил вполголоса, но мне казалось, что голос его вот-вот сорвется на крик. – Я продаю аспирин и бинты, корпию и кодеин. То есть, не продаю – на кой мне здесь марки или тем более боны? Меняю. Меняю все это на сигареты и самогон, который чехи в Лимбовицах гонят из яблок и слив. Думаете, я раскаиваюсь в этом? Черта с два, доктор Вайсфельд. Лекарства… Кому они нужны, эти лекарства? Больным? Не смешите меня, больные обречены – с лекарствами ли, без лекарств, с врачами или без них. Что мы можем, доктор? Что можете вы, с вашим швейцарско-индийским опытом? Что могу я? Так лучше я возьму упаковку аспирина и получу за нее бутылку сливовицы. Выпью сам и напою больного, которого должен оперировать и который умрет прямо на столе, потому что у меня нет ни анестезии, ни антисептика. А если не на столе, так через день-два после операции. Аспирин… – он махнул рукой. – Ну, так кто-нибудь и без него перенесет приступ головной боли!

– Я не считаю вас убийцей, – сказал я. – Но не стоит заблуждаться, доктор Красовски. Порядочным человеком я вас тоже не считаю. Вы, действительно, преступник.

Красовски, наконец-то, взглянул на меня. Его лицо не выражало никаких эмоций. Он не чувствовал себя оскорбленным моим замечание. Просто чуть заметно пожал плечами, словно в некотором удивлении.

– Преступник? Как и вы, доктор Вайсфельд, – спокойно ответил он. – Как и вы. И ваша помощница. Мы все – преступники. Разве вы не получаете усиленный паек, в то время, как большинство несчастных обитателей Брокенвальда только что не пухнут с голоду? Разве вы не пишете в своих карточках «неработоспособен», зная, что такая запись иной раз равносильна смертному приговору? Но нет, вы получаете паек – почти два года, Вайсфельд, почти два года, не считая того злосчастного месяца, когда я вышвырнул вас из медицины, обвинив в некомпетентности. Не было у меня другого козла отпущения, а начальство вдруг озаботилось обилием тифозных больных. Какая муха их укусила? Впрочем, неважно. И вот, все эти месяцы, нисколько не терзаясь угрызениями совести, вы пишете роковые заключения о нетрудоспособности наших несчастных соплеменников, не задумываясь над истинным смыслом вашей подписи в учетной карточке. Вы согласились на роль помощника ее величества Смерти, надеясь уцелеть… – Красовски устало снял очки, протер стекла, но вместо того, чтобы вновь водрузить их на тонкий нервный нос, отложил в сторону. – Да, – он вздохнул. – Вы помощник смерти. Я тоже, разумеется. Преступник? Да, я преступник. И вы тоже. Тоже, Вайсфельд. Мы преступники – хотя бы потому, что, будучи евреями, приняли правила игры, предложенные нашими врагами. Вы бывали в Польше, доктор Вайсфельд. Раньше, до всех этих кошмаров. В нормальной довоенной жизни. Разве у вас не возникало чувство брезгливости по отношению к тамошним евреям – бородатым и пейсатым, с их нелепыми для сегодняшнего человека одеждами, торчащими из-под жилетов кистями, с их мелочной регламентацией жизни? Разве вы не старались – на уровне инстинкта, доктор, на уровне подсознательном – подчеркнуть свое отличие от них и свою близость с нынешними нашими тюремщиками? Разве и сейчас вы не чувствуете, что лучше понимаете эсэсовца Заукеля, чем раввина Шейнерзона? Разве вы не сострадаете в большей мере немецкой аристократке фон Сакс, ставшей женой грязного еврея Ландау и по собственной воле оказавшейся в гетто, чем любой несчастной еврейке, прибывшей в Брокенвальд с очередным транспортом из Берген-Бельзена или Белостока?

Я промолчал. Впрочем, ему не нужен был мой ответ. Он продолжал – монотонно, глядя покрасневшими глазами в мою сторону, но мимо меня:

– Я родился в Лодзи, Вайсфельд. Боже, как я стыдился тамошних своих соплеменников, их вида, их говора! Мой отец был адвокатом, уважаемым человеком, а я мечтал уехать из Польши, куда глаза глядят, уехать туда, где никто не заподозрил бы меня в кровной связи с этими средневековыми созданиями. И уехал – в Берлин. Стал врачом. Обзавелся приличной практикой – в Берлине… А потом пришли нацисты. И я разделял их неприязнь к евреям – к тем евреям, из моего детства. К польским евреям, к литовским евреям… А Гитлер объединил меня с ними. Гитлер вернул меня в старую Лодзь. Не буквально, разумеется, – уголок его рта дернулся. – Мне просто напомнили, что германофила, поклонника Бисмарка доктора медицины Йозефа Красовски бабушка в детстве называла вовсе не Йозеф и даже не Юзеф, а Йоселе. И укачивала песенкой «Афн дер припечек брент а файерл…» Помните такую песенку, а Вайсфельд? Неужели вам в детстве бабушка ее не пела? Вот эту, послушайте, – он пропел строку старой детской песенки. И засмеялся.