Море исчезающих времен - Габриэль Гарсия Маркес

на сей раз, протирая носовым платком стекла очков, вышел священник. Только когда он надел очки, стало ясно, что он родной брат женщины, которая их впустила.

– Что вам угодно? – спросил он.

– Ключи от кладбища, – ответила мать.

Девочка продолжала сидеть, цветы лежали у нее на коленях, а ноги под скамейкой были скрещены. Священник посмотрел на нее, потом на мать, а затем, сквозь металлическую сетку, затягивавшую окно, на безоблачное, ослепительно яркое небо.

– В такую жару, – сказал он. – Могли бы подождать, пока солнце опустится.

Мать покачала головой. Священник прошел за барьер, достал из шкафа тетрадь в клеенчатой обложке, деревянный пенал, чернильницу и сел за стол. Волос на голове у него было мало, зато они в избытке росли на руках.

– Чью могилу хотите посетить? – спросил он.

– Карлоса Сентено, – ответила мать.

– Кого?

– Карлоса Сентено.

Падре по-прежнему не понимал.

– Вора, которого убили здесь, в городке, на прошлой неделе, – объяснила женщина. – Я его мать.

Священник пристально посмотрел на нее. Она ответила ему таким же взглядом, спокойная и уверенная в себе, и падре залился краской. Он опустил голову и начал писать. Заполняя страницу в клеенчатой тетради, он спрашивал у женщины, кто она и откуда; она отвечала без запинки, точно и подробно, словно читая по написанному. Падре начал потеть. Девочка расстегнула левую туфлю, подняла пятку и наступила на задник. То же самое она сделала и правой ногой.

Все началось в понедельник на прошлой неделе, в нескольких кварталах от дома священника. Сеньора Ребека, одинокая вдова, жившая в доме, полном всякого хлама, услышала сквозь шум дождя, как кто-то пытается открыть снаружи дверь ее дома. Она поднялась с постели, нашла ощупью в гардеробе старинный револьвер, из которого никто не стрелял со времен полковника Аурелиано Буэндиа, и, не включая света, двинулась к двери. Ведомая не столько звуками в замочной скважине, сколько страхом, развившимся у нее за двадцать восемь лет одиночества, она определила в темноте, не подходя близко, не только где находится дверь, но и где расположена в ней замочная скважина. Сжав револьвер обеими руками и выставив его вперед, вдова зажмурилась и нажала на спусковой крючок. Стреляла она впервые в жизни. Когда прогремел выстрел, она сначала не услышала ничего, кроме шепота мелкого дождя на цинковой крыше. Потом на зацементированную площадку перед дверью упал какой-то небольшой металлический предмет, и спокойный, но невероятно усталый голос очень тихо произнес: «Ой, мама!» У человека, которого на рассвете нашли мертвым перед ее домом, был расплющенный нос, на нем была фланелевая, в разноцветную полоску рубашка и обыкновенные штаны, подпоясанные вместо ремня веревкой, и еще он был босой. Никто в городке его не знал.

– Так, значит, звали его Карлос Сентено, – пробормотал падре.

– Сентено Айяла, – уточнила женщина. – Он был единственный мужчина в семье.

Священник повернулся к шкафу. На гвозде, вбитом в дверцу, висели два больших ржавых ключа. Именно такими представляли девочка и ее мать, да и, наверное, когда-то сам священник ключи святого Петра. Он снял их, положил на открытую тетрадь, лежавшую на барьере, и, взглянув на женщину, ткнул пальцем в исписанную страницу.

– Распишитесь вот здесь.

Женщина, зажав портфель под мышкой, стала неумело выводить свое имя. Девочка взяла цветы в руки, подошла, шаркая, к барьеру и внимательно посмотрела на мать.

Падре вздохнул.

– Никогда не пытались вернуть его на правильный путь?

Закончив писать, женщина ответила:

– Он был очень хороший.

Несколько раз переведя взгляд с матери на дочь, падре с жалостью и изумлением убедился в том, что плакать ни та, ни другая не собираются. Тем же неизменно ровным тоном женщина продолжала:

– Я ему говорила, чтобы никогда не крал у людей последнюю еду, и он меня слушался. А раньше, когда он был боксером, его, бывало, так отделают, что по три дня не мог встать с постели.

– Ему все зубы выбили, – добавила девочка.

– Это правда, – подтвердила мать. – Для меня в те времена у каждого куска был привкус ударов, которые получал мой сын в субботние вечера.

– Неисповедимы пути Господни, – вздохнул священник.

Но сказал он это не очень уверенно, отчасти потому, что опыт сделал его немного скептиком, а отчасти из-за жары. Он посоветовал им покрыть чем-нибудь головы, чтобы избежать солнечного удара. Объяснил, позевывая и уже почти засыпая, как найти могилу Карлоса Сентено. На обратном пути, сказал он, им достаточно будет позвонить в дверь и просунуть под нее ключ, а также, если есть возможность, милостыню для церкви. Женщина выслушала его очень внимательно, но поблагодарила без улыбки.

Направляясь к наружной двери, падре увидел, что внутрь глядят какие-то дети, прижавшись к металлической сетке носами. Когда он открыл дверь, дети бросились врассыпную. Обычно в это время на улице не было ни души. Сейчас, однако, там были не только дети. Под миндальными деревьями стояли небольшие группы людей. Падре окинул взглядом улицу, преломленную в призме зноя, и мягким движением снова затворил дверь.

– Подождите минутку, – сказал он, не глядя на женщину.

Дверь в глубине дома открылась, и оттуда вышла его сестра; поверх ночной рубашки она набросила черную кофту, а волосы у нее были теперь распущены и лежали на плечах. Она молча посмотрела на священника.

– Что случилось? – спросил он.

– Люди поняли, – прошептала сестра.

– Лучше им выйти через патио, – произнес падре.

– Да все равно все повысовывались в окна.

Похоже, мать поняла это только теперь. Она вглядывалась в сетку, пытаясь рассмотреть, что происходит на улице. Потом взяла у девочки цветы и пошла к двери. Девочка двинулась за ней следом.

– Подождите, пока солнце опустится, – сказал падре.

– Вы расплавитесь, – добавила, стоя неподвижно в глубине комнаты, его сестра. – Я вам зонтик одолжу.

– Спасибо, – кивнула женщина. – Нам и так хорошо.

Она взяла девочку за руку, и они вышли на улицу.

Однажды[14]

Понедельник выдался не холодным и не жарким; дождь к утру прекратился. Дон Аурелио Эскобар, дантист-самоучка и любитель встать пораньше, открыл кабинет в шесть. Вынул из застекленного шкафа вставную челюсть, посаженную на гипсовую форму, и разложил на столе инструменты от меньшего к большему, аккуратно, будто для выставки. Одет он был в полосатую рубашку без воротничка, застегнутую под шеей позолоченной пуговицей, и брюки с подтяжками. Фигура у дантиста была жесткая и сухощавая, а смотрел он чаще всего невпопад, как смотрят глухие.

Приготовив все нужное, он подкатил бормашину к креслу на пружинах и сел шлифовать челюсть. Работал, казалось, бездумно, но усердно, не переставая жать на педаль машины, даже когда не пользовался бором.

После восьми он разогнулся, поглядел на небо за окном и увидел двух задумчивых стервятников на коньке соседнего дома. Стал работать дальше, предчувствуя, что до обеда снова пойдет дождь. Пронзительный голос сына, мальчика одиннадцати лет, отвлек его от работы.

– Пап!

– Что?

– Алькальд спрашивает, не вытащишь ли ты ему зуб.

– Скажи, меня на месте нет.

Он