Эпидемия - Евгений Юрьевич Лукин

Народу набилось порядочно. На пузе у каждого — либо портрет, либо две даты, разделенные долгим тире. Пришлось послать за добавочными стульями. Среди присутствующих Антон (он пристроился в уголке справа от входа) углядел трех Тихонов, а затем и Громовицу. Обменялись издали приветствиями.

Наконец за кафедрой воздвигся смотритель. Вскинул голову, воспылал очами. Все смолкли.

— В Древнем Китае, — зловеще начал он, — музыкой пытали, музыкой казнили. Да-да! Смертная казнь оглушительной музыкой считалась одной из самых жестоких. Приговоренный не мог вынести ритмического грохота и через некоторое время умирал в корчах… То, что происходит сейчас за пределами наших резерваций, тоже казнь! Подобно самоубийце род людской казнит сам себя…

Говорить смотритель умел и, судя по всему, любил. Хлебом не корми — дай пометать с трибуны громы и молнии. Прирожденный проповедник, он не наращивал силу голоса постепенно: никакого крещендо — сразу форте.

— А самое страшное заключается в том, — гремел он, — что устроители геноцида (именно геноцида!) пытаются убедить нас в собственной правоте. И нет такого подлога, на который не пошли бы эти адвокаты дьявола, лишь бы оправдать свои преступления! Известный политик (не будем называть имена, они и так известны) не далее как в субботу заявил с экрана телевизора буквально следующее… — В руках смотрителя возник плоский прямоугольник — подобие учебника, врученного вчера Антону Громовицей. — «Современная музыка, — язвительно зачитал оратор, — вырабатывает привычку синхронного подергивания, превращая разрозненные личности в единое целое. Возникает навык быть общностью, а стало быть, и народом в самом высоком смысле этого слова…»

Смотритель поднял осунувшееся лицо и гневным взором обвел собрание.

— А? — прорычал он. — Каково?.. И далее: «Даже если человек сидит один, но в наушниках, — он все равно часть народа, ибо те еле заметные судороги, которыми он отзывается на услышанное, повторятся в каждом его соотечественнике, надень на него ту же аппаратуру. Видите? Все качают ногой в такт, а один не качает. Вот он-то и есть отщепенец…» Политику вторит генерал. «Слияние в едином ритме, — утверждает он, — можно сравнить лишь со строевым шагом, с колонной на параде, где каждый — сын Отечества и ради Родины способен на все. Наши прадеды шли в атаку под флейту и громкий барабан. Стоит произнести слово “оркестр”, как в памяти возникают еще два слова: “военный” и “симфонический”, — причем сложно сказать, который из них более важен в деле патриотического воспитания…»

Выступающий приостановился, мазнул пальцем по экранчику, ища следующий тезис.

— Продажность медицины общеизвестна, — бросил он, — однако на сей раз врачи превзошли самих себя. Мало того, что они считают акустический ушиб мозга нашим злобным измышлением, они еще и пытаются доказать научно (слово «научно» было произнесено особенно ядовито), будто клетки человеческого организма, вступая в резонанс с динамиком, в меньшей степени подвержены старению… А психологи! Это какого же нужно было достичь бесстыдства, чтобы заявить, будто музыка якобы растормаживает гипоталамус, что, в свою очередь, повышает интеллект? Мечта лентяев! Сами посудите: развивая культуру мышления традиционными способами, запросто можно скончаться от заворота извилин, а тут обопрись на грохочущие аудиоколонки (смотритель развел локти, как крылышки), свесь в упоении голову (свесил) — и без особых хлопот знай себе наращивай ай-кью…

В зале послышались смешки — частью злобные, частью одобрительные. Кое-кто даже хлопнул в ладоши. От внимания Треплева не ускользнуло, что над челом оратора давно уже вьется полупрозрачная карамора, на которую тот, впрочем, не обращает внимания. Видимо, убежден, что речь его не содержит ни малейшей крамолы.

— Почему? — видя поддержку зала, возопил вдохновленный златоуст. — Почему в нашей школьной программе на изучение творчества Державина отведено больше часов, чем на изучение творчества Пушкина? Да по той же самой причине! У Александра Сергеевича «Покоя сердце просит», а у Гаврилы нашего Романовича «Гром победы раздавайся»!.. Но что сильнее всего удручает, — малость передохнув, грянул он с новой силой, — так это позиция некоторых отдельно взятых представителей православной церкви, к месту и не к месту ссылающихся на известный стих из Евангелия от Луки: «Восшумит и возмутится». Но ведь в том же Евангелии сказано внятно и четко: «И сделалась тишина»!..

Тут на самом патетическом месте у оратора перемкнуло связки — умолк, взялся за горло. «Вот ведь… — иронически отметил про себя Антон. — Голос громкий, а глотка слабая…»

— Кто… еще желает… высказаться?.. — просипел смотритель, отступая в сторонку.

К нему побежали со стаканом воды, а на кафедру немедленно взгромоздилась весьма упитанная дама и со слезой умиления принялась благодарить за проникновенную содержательную речь. Благодарила долго. С дрожью в голосе говорила о том, что Антон Антонович совершенно не щадит своего драгоценного здоровья. Наконец со словами «низкое вам спасибо» слезла с помостика.

Громовица, воспользовавшись моментом, взяла свой стул и перебралась в уголок к Антону.

— Привет, — шепнула она и робко пожала ему запястье.

Тем временем за кафедрой обозначился сухощавый старичок с гвардейской выправкой (тот самый, которого Треплев наблюдал из окна мэрии) и начал с того, что закатил чудовищную паузу. В зале кто-то не выдержал — хихикнул. На хихикнувшего шикнули.

— То есть что?.. — проникновенно молвил наконец старичок и снова надолго умолк. Тоже несомненно оратор, но совершенно иного толку: не громыхал — брал задушевностью. — То есть против нас выступают единым фронтом. А мы?.. — обласкал сходку взглядом, укоризненно покачал аккуратно подстриженными сединами. — На прошлой неделе трешки опять подрались с колами…

— Трешки — это кто? — тихонько спросил Антон.

— Ну, те, которые ухаживают за третьей могилой, — прошелестела в ответ Громовица.

— А колы?

— Колы — за первой…

На шепчущих укоризненно обернулись. Пришлось замолчать.

— Вера не нуждается в доказательствах, — увещевал старичок. — Ни спектральный анализ, ни рукопашная, поверьте, ничего не решают. Вспомним Туринскую плащаницу. По сей день в католических монастырях хранится около сорока плащаниц, и каждая — святыня для прихожан. Допустим, доказали вы научно, что одна плащаница настоящая. Но это же означает, что остальные тридцать девять — поддельные! Вот так… Хотели укрепить веру, а на самом деле подорвали. То же самое и с могилами Треплева. Спорите, которая из них подлинная? А я вам отвечу. Все! Все восемь могил…

— Девять! — выкрикнули из зала.

— Ну вот, пожалуйста, — с безнадежной улыбкой молвил старичок. — Именно об этом я и говорил…

Махнул рукой и покинул трибуну. К удивлению Антона, место его занял коренастый угрюмый Тиш.

— А чо? — обиженно сказал он. — Трешки первые начали. И мы помирились уже… И дрались мы вовсе не поэтому…

Из зала поинтересовались, почему тогда.

Полупрозрачная карамора подлетела вплотную к оратору, что ее, собственно, и сгубило.