Дафна - Жюстин Пикарди

А потом пришло еще одно письмо от мистера Симингтона. Дафна тут же опустила его в карман, не желая, чтобы кто-нибудь еще о нем узнал. Конечно, это было нелепо: ведь речь не шла о любовном послании, но Дафне все равно не хотелось ни с кем обсуждать ни его содержание, ни самого мистера Симингтона. Она попыталась представить себе, как он выглядит: он не должен быть намного старше Томми, если допустить, что в двадцатые годы, когда Симингтон вступил в Общество Бронте и стал хранителем музея в доме приходского священника Бронте, он был еще моложавым мужчиной. Она никогда не видела фотографии мистера Симингтона, но ей почему-то казалось, что он похож на дедушку Джорджа, умершего за десять лет до ее рождения, оставив потомкам свои автопортреты. Один из них она повесила в Менабилли, в гостиной, и его лицо казалось ей реальным настолько, будто она и вправду знала его ребенком: красивый бородатый джентльмен, слепой на один глаз, боящийся полностью лишиться зрения, но все же выглядящий более благородным и решительным, чем Джеральд, — человек, которым можно восхищаться, романист и художник. Дафна снова и снова глядела на его портрет, и ее охватывала непреодолимая ностальгия, страстное желание вернуться назад в прошлое, которого она никогда не знала, стремление быть рядом со своим дедом в то время, когда его внуки еще не явились на свет.

Дафна испытывала искушение послать письмо Симингтону с предложением встретиться. Так она могла бы отвлечься от Томми, от череды дней, наполненных невыносимым напряжением, когда временами все казалось хрупким, готовым вот-вот с треском сломаться, но и оставить Томми, не быть рядом с ним она тоже боялась. Она надеялась, что последние недели как-то сблизят их, что ее верность и готовность прощать пробудят нежность в их отношениях. Но он, напротив, как ей казалось, еще больше отдалился от нее, словно в наказание, как в свое время ее отец, когда она возвращалась домой после ночной прогулки с мальчиком, правда, Джеральд не был так молчалив, как Томми; муж никогда не кричал на нее, осыпая истерическими обвинениями.

Иногда ей даже хотелось, чтобы он больше говорил, высказывал ей упреки, тогда она бы по крайней мере знала, что ему известно о ней. А сейчас Дафна не была уверена, насколько он осведомлен: она ни разу не призналась ему в прошлых изменах, а он никогда не спрашивал об этом напрямик. Потрясенная известием о связи Томми со Снежной Королевой, Дафна воображала, как признается мужу, что и сама была неверна ему. Но рассказать Томми эту историю казалось невозможным, настолько она была убога и постыдна. Какими словами сможет она объяснить Томми свое поведение? «Дорогой, когда мы гостили у Паксли в Хертфордшире, твоя часть тогда размещалась поблизости, у меня случился роман с Кристофером…» Нет, такое невозможно было произнести вслух, к тому же, если она станет ворошить прошлое, это не принесет Томми пользу, только один вред, да и когда все произошло: семнадцать лет назад? Ее брак был намного прочнее, неизмеримо важнее любого мимолетного увлечения, и Кристофер Паксли давно для нее ничего не значил, хотя она с годами чувствовала себя все более виноватой перед его женой Пэдди, своей подругой, которую Дафна неоднократно предавала, не задумываясь о последствиях. Она была столь же эгоистична, как и ее отец, а теперь наказана: ее неверность возвратилась к ней бумерангом и преследует ее…

Дафна раздумывала, не написать ли письмо Пэдди, чтобы попросить прощения столько лет спустя, но, когда она села и попыталась это сделать, обнаружила, что не может выразить словами всю меру своей опустошенности, в ее мозгу вертелась только одна фраза: «Я прогнила до основания». И Дафна действительно так себя чувствовала, ей даже пришло в голову, что, может быть, и она, как Ребекка, будет наказана злокачественной опухолью матки; ведь она столь же испорчена, как героиня ее романа, непростительно вероломна, коварна и уродлива, и не только потому, что предала Пэдди. Кто бы стал винить Томми, если бы он, как Максим де Винтер, испытал желание убить свою жену, если бы он сказал о ней, как Максим о Ребекке: «Она просто ненормальна»? У него были бы все основания сказать это, узнай он истинную правду о ее отношениях с Герти, — он бы ужаснулся, почувствовал отвращение…

Впрочем, Дафна и сама не была уверена, в чем заключалась правда: та походила на сон, и в воспоминаниях, и тогда, когда это происходило в действительности: нечто фантастическое, невероятное, игра воображения, хотя иногда ночью, когда она просыпалась из-за того, что видела Герти, ощущала на себе ее руки, сон казался большей реальностью, чем все, ее окружавшее, а Герти более близкой, чем Томми в своей спальне через коридор. Она не могла, конечно, рассказать Томми об этих снах, никому не могла признаться, что значила для нее Герти, не была в состоянии объяснить свою одержимость этой женщиной, одной из любовниц своего отца, последней из его возлюбленных-актрис.

Все это теряло всякий смысл, когда она пыталась разобраться в случившемся: почему Герти, а не она заболела и умерла от злокачественной опухоли пять лет назад, когда ей было всего пятьдесят четыре. И, лежа в темноте, она не могла сомкнуть глаз, в то время как все домочадцы спали, объятая страхом смерти, думая, что сама накликала повторение убийств Ребекки и Рейчел, совершенных ею в своих романах, словно это было единственным способом разрубить узел, как будто Герти — еще одна таинственная, зловещая женщина, которую нужно изгнать из Менабилли, чтобы сохранить мир и неприкосновенность дома. «И все же ты не можешь избавиться от нас, верно?» — прозвучал в ее ушах тихий голос Ребекки, когда Дафна наконец засыпала в предрассветный час и за окнами уже начинало медленно светлеть.

Услышав этот голос, Дафна спросила себя, не сходит ли она с ума. К тому же она никак не могла избавиться от мысли, что виновна в гибели Герти. Эти самообвинения не рассеивались и при свете дня. Факт оставался фактом: она написала «Мою кузину Рейчел», когда проводила почти все свое время с Герти, но стоило книге выйти в свет, как Герти умерла.

Что касается Томми: сделал ли он для себя какие-то выводы, видя ее горе, вызванное смертью Герти? Он, конечно, знал, что они были подругами, но ничего более, хотя, возможно, о чем-то и догадался, когда Дафна уехала с Герти отдохнуть во Флориду, дописав «Мою кузину Рейчел» лишь до половины. Спустя какое-то время Герти прислала в Менабилли письмо, вложив в него снятую ею фотографию обнаженной Дафны, лежащей на постели рядом со скомканной простыней, с надписью на обороте: «Дорогая, когда я вновь смогу одолжить тебя у твоего мужа?» Это было так глупо, так безрассудно, но она оставила эту фотографию на столе в гостиной после завтрака, и Томми взял ее и рассмотрел еще до того, как Дафна успела помешать ему. Он молча прочитал надпись Герти, мускул на его щеке дернулся, и он вышел из комнаты, так ничего и не сказав. Когда дверь за ним закрылась, Дафне хотелось успокоить его: «Ничего страшного, это вполне безобидно», — но потом она решила, что так будет еще хуже — лучше вообще ничего не говорить. Возможно, именно тогда возникшая между ними дистанция превратилась в угрозу для их брака.

Теперь, когда с той поры минуло шесть лет, Дафна начала понимать: надо пытаться объясниться с ним, как-то возместить причиненный ею ущерб, однако ей было трудно найти возможность с ним поговорить. Они редко оставались вдвоем в комнате: стремительно вбегал и выбегал Ките, экспромтом организуя партии в крикет или крокет, и Тод всегда была рядом, предлагая чай, Тесса бегала за детьми и устраивала обеды, а Флавия подолгу сидела с Томми, ведя с ним умиротворяющие беседы. С наступлением ночи Томми, как всегда, уходил в свою спальню, и хотя это было отчасти облегчением для Дафны, она тем не менее понимала: он избегает ее, старается на нее не смотреть и тем более не расположен к разговорам.