Черный дом - Михаил Широкий

в том самом сквере, где прошедшим вечером он встретил Алину. Пустынные дорожки сквера заливали белоснежные огни фонарей, равномерно разбросанных на всём его пространстве. В этот мёртвый предутренний час здесь было тихо и пусто; сейчас трудно было представить, что днём здесь кипела и била ключом жизнь, толпились люди и раздавались несмолкаемые детские крики.

Впрочем, улица всё же не была совершенно безлюдна. Помимо изнурённого, полуживого Гоши, в изнеможении, чтобы не упасть, привалившегося к толстому шершавому стволу стоявшего возле дороги тополя и устало озиравшегося вокруг, здесь был ещё один персонаж, причём хорошо известный ему. Это был тот самый пожилой растрёпанный бомж, спавший днём на автобусной остановке, с которым Гоша хотел подшутить, но вынужден был отказаться от своей затеи, столкнувшись с надёжной защитной оболочкой старого бродяги – сильнейшей тошнотворной вонью, окутывавшей его и отпугивавшей всех, кто попытался бы приблизиться к нему. Он по-прежнему сидел или, точнее, полулежал на лавке под навесом, но уже не спал, а, словно только что проснувшись, зевал, потягивался и, медленно поводя красными заспанными глазами, поглядывал по сторонам.

В какой-то момент их взгляды встретились, и несколько мгновений они пристально, как будто с интересом, смотрели друг на друга. А потом вдруг коричневое морщинистое лицо бомжа исказила широкая радостно-идиотская гримаса, точно он увидел друга или знакомого; он вскинул руку и вытянул в сторону Гоши корявый палец с чёрным выщербленным ногтем; его скрытый спутанной седой бородой и усами рот раскрылся, и из этой тёмной смрадной пасти, похожей на выгребную яму, вырвался протяжный хриплый смех, напоминавший карканье вороны.

Гоше стало не по себе от этого мерзкого скрипучего смеха, отчётливо раздававшегося в тишине ночной улицы. Он вообразил, что бомжу всё известно – как Гоша пытался приблизиться к нему спящему с недобрыми намерениями и обо всём последующем, о том, что случилось с ним потом. Ему почудились в этом смехе злорадство и месть. Несколько секунд он обалдело смотрел на нежданно-негаданно развеселившегося бродягу, продолжавшего тыкать в него пальцем и раскатисто хохотать, а затем, оттолкнувшись от дерева, довольно поспешно, насколько это было в его силах, поплёлся к своему двору. Но даже скрывшись в его тёмной глубине, он ещё некоторое время слышал как будто преследовавший его по пятам гулкий, дребезжащий хохот бомжа, странно и немного зловеще звучавший в мирной ночной тиши.

Глава 7

Добравшись до дома и войдя в квартиру, Гоша, как подкошенный, свалился прямо в прихожей и отключился. Состояние его было чем-то средним между сном и обмороком, хотя скорее ближе к последнему. Он не видел никаких сновидений, ни хороших, ни дурных, его не мучили воспоминания о недавних событиях, случившихся с ним. Ничего подобного. Лишь блёклая серовато-мутная пелена, похожая на набрякшее дождём облако, медленно колыхалась перед ним, и на её фоне время от времени возникали, точно призраки, какие-то смутные, едва уловимые образы – не то люди, не то ещё что-то, – показывавшиеся на несколько мгновений и растворявшиеся без следа в породившей их колеблющейся дымке.

Провалявшись какое-то время на полу, Гоша пришёл в себя и решил, что следует всё-таки добраться до постели. Шатаясь, натыкаясь в темноте на мебель, хватаясь за что попало, он кое-как прошёл прихожую и соседний с ней небольшой коридорчик и достиг своей комнаты, где, не раздеваясь, рухнул на диван. Долго ворочался с боку на бок, тяжело вздыхал, жалобно постанывал, даже всхлипывал, словно готовясь зарыдать, но в конце концов угомонился и затих, сломленный неодолимым чугунным сном, противиться которому не смогло бы ни одно живое существо.

И едва его утомлённые покрасневшие глаза сомкнулись и он, точно в бездонный тёмный омут, погрузился в сон, перед ним тут же предстала Она. Такая, какой он увидел её днём в сквере. Прекрасная, соблазнительная, желанная, с тонкой загадочной улыбкой на губах и притушенным, затаённым огнём в глазах, казалось, готовым разгореться и вспыхнуть в любой момент. Вот она поднимает голову, обращает на него свои огромные лучистые глаза, прожигает его своим внимательным, пронизывающим взором, от которого по его телу начинают бегать мурашки. Она совсем близко от него, достаточно лишь протянуть руку…

И он протягивает руку, он хочет коснуться её. Однако хватает пальцами лишь воздух, пустоту. А она начинает понемногу отдаляться, её образ бледнеет и рассеивается, взгляд заволакивается и гаснет… И вот её уже нет. Вместо неё – непроницаемый, слегка колеблющийся туман, в котором он долго ещё бродит унылый и потерянный, то и дело робко окликая её и чувствуя, как сердце его наполняется тягучей, неизбывной тоской, горечью утраты и грустью одиночества. Будто что-то очень важное, невосполнимое, единственное в своём роде ушло из его жизни – и никогда больше не вернётся, не коснётся его, не согреет…

Но затем вдруг кто-то или что-то останавливает его бесцельное блуждание впотьмах – он слышит тихий предостерегающий голос, напоминающий шелест осинки, предупреждавший его о чём-то на подходе к чёрному дому. «Не ходи туда – там смерть!» – взволнованно шепчет ему кто-то в самое ухо. «Где?» – недоверчиво спрашивает он, недоумённо озираясь кругом и ничего не видя в окутывающем всё вокруг плотном сером тумане. «Да вот, перед тобой!» – отрывисто произносит неведомый голос – и обрывается, точно онемев от ужаса.

Гоша в очередной раз бросает взгляд окрест, пристально всматривается в обнимающую его со всех сторон мглу – и внезапно отшатывается и в страхе пятится назад. Прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки, из мутной колышущейся дымки выплывает неподвижное мертвенно бледное лицо с застывшими окостенелыми чертами и приоткрытыми, хищно оскаленными зубами, на которых запеклась свежая огненно-красная кровь, резко контрастирующая с неживыми, подёрнутыми синевой губами. Единственное, что продолжает жить на этом мёртвом лице, это большущие широко распахнутые глаза, пронзающие Гошу насквозь ненавидящим, яростно-испепеляющим взором.

Гоша изумлённо, с содроганием всматривается в это страшное, обезображенное смертельной ненавистью лицо и не сразу, с трудом, но всё-таки по некоторым характерным признакам узнаёт Алину. Да, это безусловно она, это её лицо, только что, минуту назад, бывшее прекрасным, просветлённым, ангельски-непорочным, а спустя всего мгновение превратившееся в жуткую, отвратительную маску смерти. Два её облика, нераздельно, неразрывно, слитно существующих в ней, которые она обращает к окружающим в зависимости от обстоятельств: первый – когда нужно кого-нибудь обмануть, обольстить, завлечь, второй – действительный – когда уже нет надобности лицемерить, когда маски сброшены и можно наконец показать своё истинное лицо. Гоша видел оба. Как и другие, прельстился одним и ужаснулся другому, но, в отличие от других, сумел после этого уцелеть. И