Великое восстановление наук, Разделение наук - Фрэнсис Бэкон

противника, осудив Кассандра, не поверившего доносу на своего отца Антипатра. Ведь когда Александр сказал: «Неужели ты считаешь, что люди пустятся в столь долгий путь, если у них не будет серьезной причины для обиды?», Кассандр ответил: «Именно это и дает им силу — надежда, что продолжительность их пути помешает обнаружить клевету». «Вот они, — воскликнул царь, — аристотелевские уловки, помогающие повернуть дело и „за“, и „против“»[102]. Но когда требовало дело, он прекрасно умел использовать в своих интересах это искусство, которое он порицал у другого. Так, однажды Каллисфена (которого он тайно ненавидел за то, что тот противился его новому обожествлению) на каком-то пиру одна из присутствующих попросила выбрать по своему усмотрению какую-нибудь тему и произнести на нее экспромтом речь для развлечения присутствовавших (ибо он был весьма красноречивым человеком). Тот согласился и, взяв в качестве темы прославление македонского народа, произнес речь к величайшему удовольствию всех пирующих. Но Александру это совсем не понравилось, и он заметил: «В хорошем деле любому легко быть красноречивым; ну что же, оберни стиль и послушаем, что ты можешь сказать против нас». Каллисфен принял предложение царя и так резко и язвительно сделал это, что Александр, прерывая его, сказал: «И злой ум, подобно доброму делу, тоже рождает красноречие»[103].

В риторике, которая рассматривает тропы и украшения речи, я укажу на изящнейшее употребление метафоры, с помощью которой он выразил порицание Антипатру, правителю властному и тираническому. Однажды какой-то приятель Антипатра стал хвалить его в присутствии Александра за то, что он очень скромен, что он не впал (подобно другим начальникам) в персидскую роскошь и не носит взамен старого македонского плаща пурпурных одежд. «Зато, — сказал Александр, — он в глубине души весь пурпурный»[104]. Знаменита и другая его метафора. Когда Парменион подошел к нему на Арбельском поле и, указывая на огромное вражеское войско, которое из-за бесконечного числа огней представлялось взгляду в темноте подобным небу, покрытому звездами, стал советовать ему напасть на врагов ночью, Александр сказал: «Я не хочу воровать победу»[105].

Из его политических высказываний нужно обратить внимание на очень важное и мудрое различение (впоследствии использованное всеми последующими эпохами) между своими ближайшими друзьями, Гефестионом и Кратером: по его словам, один любит Александра, а другой — царя. Тем самым он указал очень глубокое различие, которое существует даже среди самых верных слуг царей и состоит в том, что одни искренне преданы личности своих государей, другие же в первую очередь движимы чувством долга по отношению к своему правителю[106]. Посмотрим также и на то, как великолепно изобличает он заблуждение, особенно свойственное советникам правителей, которые обыкновенно дают советы, руководствуясь меркой собственного ума и своих возможностей, а не возможностей своих государей. Так, когда Дарий предлагал Александру выгодные условия мира, Парменион сказал: «Если бы я был Александром, я бы принял их». На что Александр заметил: «И я бы тоже принял, если бы был Парменионом»[107]. Наконец, вспомним об остром и метком ответе его друзьям, спросившим его, что же он оставляет себе, если дарит так много столь щедрых подарков. «Надежду», — сказал он[108], так как прекрасно знал, что при здравом расчете надежда является истинным достоянием и как бы наследством тех, кто стремится к великому. Она была богатством Юлия Цезаря, когда он, отправляясь в Галлию, истратил все свои средства на щедрые раздачи. Она была также богатством Генриха, герцога Гиза[109], знатнейшего вельможи, хотя и слишком честолюбивого. Широкую известность получили сказанные о нем слова: «Он был самым большим ростовщиком среди французов, потому что все его богатства были отданы в долг, а все свое наследство он обратил в долговые обязательства». Впрочем, восхищение перед этим правителем — тем более что я представляю его себе не как Александра Великого, а как ученика Аристотеля — увлекло меня, может быть, слишком далеко в сторону от нашей темы.

Что же касается Цезаря, то для того, чтобы сделать вывод о выдающейся его образованности, нет необходимости ссылаться на его воспитание, или говорить о его друзьях и близких, или приводить его афоризмы, ибо она видна в его сочинениях и книгах, часть которых сохранилась, а часть, к сожалению, погибла. Прежде всего, в настоящее время у нас в руках имеется знаменитая история его войн, которую он назвал всего лишь «Комментариями». В этом сочинении все последующие поколения восхищаются глубиной содержания и живым изображением событий и лиц, соединенными с прозрачной чистотой речи и исключительной ясностью повествования. Однако о том, что эти достоинства явились не даром природы, но были приобретены в результате обучения науке красноречия, свидетельствует его книга «Об аналогии», которая представляла собой не что иное, как своеобразную философию грамматики. В этой книге он настойчиво стремился к тому, чтобы слово, произвольно созданное (vox ad Placitum), стало словом, подчиняющимся нормам языка (vox ad Licitum), и речь, не знающая никаких правил, превратилась в речь, грамматически и стилистически правильную, слова же, которые суть образы вещей, отражали правильно эти вещи, а не подчинялись только произволу толпы.

Точно так же памятником его учености, равно как и власти, служит проведенная по его распоряжению реформа календаря, что красноречиво свидетельствует о его праве поставить себе в заслугу то, что он познал законы движения светил на небе и дал законы людям на земле.

А из книги, которую он озаглавил «Анти-Катон», легко увидеть, что он так же упорно стремился одержать свою победу ораторским талантом, как и оружием, и что он предпринял состязание в стиле с сильнейшим противником, величайшим оратором того времени Цицероном. Далее, мы видим, что в книге апофтегм, собранных им, он считал для себя более почетным скрыться самому в страницах книги, заключающей мудрость и глубокие мысли других людей, вместо того чтобы собственные изречения объявлять священными, словно изречения оракула, как это делают некоторые глупые правители, поддавшись лести окружающих. Однако если бы я захотел повторить многие его изречения (как я это сделал, говоря об Александре), то они, конечно, оказались бы подобными тем, о которых говорит Соломон: «Слова мудрецов, как иглы или гвозди, глубоко вонзенные»[110]. Я приведу здесь только три таких изречения, скорее поражающих своей силой и выразительностью, чем изящных. Итак, во-первых, должен быть настоящим мастером слова тот, кто одной фразой может подавить волнение в войске. Именно так обстояло дело. У римлян был обычай, что полководцы, обращаясь к войску, называли их «воины», магистрат же, обращаясь к народу, называл его «квириты». Однажды среди