Эйфория - Лили Кинг

– Добрый день, Фенвик.

– И вам добрый день, мэм, – ответил он, выпрямляясь.

Мужчины прервали работу, наблюдая за ними.

Он заглянул в ее корзинку. Рубашку он скинул, грудь блестела от пота, вся в налипших мошках и крошках древесной сердцевины.

– О, очередная мзда, попытка подкупа, понятно.

– В это время дня они предпочитают сладкие консервированные персики.

Он крепкий парень, так не похож на мужчин ее семьи. В школе играл в регби. Его отец рассказывал – в тот единственный раз, что они встречались, – что Фен мог бы запросто играть за “Уоллабис”[27], если бы захотел.

– Как и все мы. – Он придвинулся ближе, пристально разглядывая ее с головы до ног. – Аппетитные круглые белые персики, – и потянулся было к ней под юбку, но она шлепнула его по руке. Мужчины за его спиной весело хрюкнули.

Последнее время он начал откалывать такие номера, рисовался перед ними.

– Что такое сегодня происходит?

– В каком смысле?

– Что-то происходит. Они тебе ничего не говорили?

Фен не знал, и ему дела не было до этого. Он поцеловал ее, а мужчины, похлопав ладонями по каноэ, загоготали.

– Иди заканчивай работу, мистер Воображала.

Она свернула на женскую тропу, и когда обернулась, он уже вновь склонился над каноэ. Никакого блокнота поблизости не видно. Он даже не прихватил его с собой.

Фен не хотел изучать туземцев, он хотел быть туземцем. В антропологии его вовсе не интересовала возможность разобраться в человеческой природе. У него не было онтологического интереса, а лишь желание ходить босиком, есть руками и публично пукать. Фен обладал быстрым цепким умом, фотографической памятью, даром как поэтическим, так и аналитическим, – и все шесть недель по пути из Сингапура в Марсель он соблазнял ее, используя эти свои таланты, – но, похоже, они не приносили ему удовлетворения. Его интересы лежали в практической области, ему нравилось делать. Рассуждение вторично. Скучно. Это антоним жизни. Она, в свою очередь, терпела вечную сырость, и противное саго, и отсутствие канализации исключительно ради возможности размышлять. Еще совсем ребенком она, засыпая, грезила, но не как другие девчонки – о пони или роликовых коньках, нет, она мечтала, чтобы ее украли цыгане и научили своему языку и обычаям. И чтобы через несколько месяцев вернули бы ее домой, и после положенных объятий и радостных слез она рассказала бы родным все, что узнала об этих людях. И те слушали бы ее днями напролет. Главное удовольствие фантазии состояло именно в возвращении и рассказах. В ее душе всегда жила уверенность, что где-то на земле существует способ жить иначе, лучше, и она найдет его.

В “Детях киракира” она описала для западной публики методы воспитания детей одной из народностей Соломоновых островов. В заключительной главе она рискнула вскользь сравнить американцев и киракира. Рукопись она предложила не университетскому издательству, а “Уильяму Морроу”, где ее сразу приняли. Мистер Морроу посоветовал ей несколько расширить сравнения, распространив их на пару финальных глав, что она и сделала с радостью, поскольку именно это ее интересовало больше всего, но такого рода мнение никогда прежде не высказывалось в этнографических исследованиях. Американцы, как выяснилось с момента публикации книги, не допускали мысли, что может существовать иной подход к воспитанию. Они были потрясены тем, что дети киракира в три года самостоятельно гребут в своих собственных каноэ, все еще сосут материнскую грудь в пять и, да, в тринадцать уединяются в лесу или на берегу с любовниками любого пола. Ее исследования оказались немножко слишком натуралистичны для среднего читателя, а ее теория, что взросление вовсе не должно быть полно страданий и бунтарского духа, потонула в возмущенных воплях. Фену нравилось, что книга принесла много денег, но он рассчитывал, что его имя будет у всех на слуху, а не ее. Сам он, однако, написал лишь коротенькую монографию о добу.

В заявке на получение финансирования она указала, что планирует продолжить изучение систем воспитания в примитивных культурах, но у там ее настигло новое искушение. Сначала она не смела надеяться, но появлялись все новые и новые факты: инверсия табу, дружеские отношения золовки с невесткой, акцент на сексуальном удовлетворении женщины. Вчера Чанта растолковывал ей, что не может навестить своего заболевшего племянника из отдаленной деревни, потому что тогда вульва его жены затоскует и пойдет на сторону. Они свободно пользовались словом “вульва”. Когда Нелл спросила, может ли пожилая вдова вновь выйти замуж, несколько человек в один голос воскликнули: “У нее разве нет вульвы?” Девушки сами решали, за кого и когда они выйдут замуж. Фен был не согласен с каждым ее выводом по этому поводу. Он сказал, что она просто ослеплена стремлением видеть желаемое, а когда она изложила доказательства, возразил, что даже если и так, то эта женская самостоятельность – временное явление, зависящее от нынешней ситуации. Киона вытеснили там с прежних территорий, на этих озерах племя поселилось совсем недавно с разрешения австралийских властей. Многие мужчины племени погибли, или оказались в тюрьме, или завербованы на рудники, говорил он. И то, что она наблюдала сейчас, это лишь временная аберрация.

Сегодня она решила начать с последнего дома. Обычно, когда она туда добиралась, времени уже не хватало, и заметки о семьях, там живших, были значительно менее обстоятельны, чем о прочих.

– Байа бан, – окликнула девочка из первого дома.

– Байа бан, Сема.

– Байа бан, Нелл-Нелл.

– Я не иду… – Нелл не закончила фразу, не знала слова “пока”. – Фумо, – припомнила она наконец. Позже.

– Байа бан, Нелл-Нелл.

Кажется, дома, мимо которых она проходила, пусты. Над крышами не поднимается дым, никто не высовывается из дверей поприветствовать ее. Позади домов играет детвора. Слышно, как кто-то с шумом продирается сквозь заросли, а потом дружный радостный крик – поймали. Раньше ее появление прерывало игру. Ребятишки, которые по утрам заходили к ней, бежали прятаться за дом, выглядывали оттуда, хихикали, взвизгивали. Но сейчас на нее не обращали внимания, даже не подбегали заглянуть, что у нее в корзинке. Теперь они знали, что она зайдет в каждый дом и они посмотрят на гостинцы позже.

От последнего дома на женской стороне поднимался дымок. Все пять очагов разожжены, изнутри доносился топот, напоминающий скорее беготню, чем танцы. Приглушенный ропот, но слов не разобрать. Не крикнув снизу, что она уже пришла, Нелл молча взобралась по лестнице. Топот стал еще громче, весь дом задрожал. Собравшиеся внутри люди, кажется, скандалили возмущенным шепотом.

“Нелл-Нелл ди лам”, – сообщила она, прежде чем отодвинуть занавеску у двери и войти.

Полумрак, все занавески опущены, она почти ничего не видела. Визгливая перебранка в дальнем конце длинного дома, шевеление раковин или камней в ожерельях, женщины перешептывались, их босые ноги постукивали по половицам. Малун поздоровалась с ней, предложила сок гуавы, как обычно. Глаза привыкли к темноте, она различила москитные сетки, развешенные вдоль всего дома, но только длинные, ни одной детской. Женщины – человек тридцать, гораздо больше, чем обычно, – расселись по полу. У некоторых на коленях рваные сети или недоплетенные корзинки, но большинство просто бездельничали. Такую картину Нелл множество раз наблюдала у мужчин, но никогда среди женщин. Женщины никогда не лодырничали. Кое-кто, приподняв голову, шепотом поприветствовал ее.