Жизнь Бальзака - Грэм Робб

На первых страницах «Стени» Бальзак возвращается в Тур, более того, на ту самую улицу, где он родился, «неизменную улицу с меняющимися названиями» (улицу Итальянской армии успели к тому времени перекрестить в Королевскую – улицу Рояль). Перед ним открывается знакомый вид, как будто запомнившееся несчастье можно забыть: «Город круглый, и с его западной окраины открывается лучший в мире вид, не уступающий видам Неаполя». В описании можно найти и предварительные намеки на будущую тихую гавань, на скромное и радостное времяпрепровождение домовладельца и ненасытного любовника:

«Поднимаясь на холм, вы видите, что домики с дымящимися трубами встречаются все реже, а в изгибах и углах склона ваш взор привлекают сельские дома, подменяющие мысль о бедности образом богатства и его радостей… Наконец, как призрак, над чарующим пейзажем Вувре появляется остроконечная башня Рош-Корбон… А затем взгляд расплывается в голубоватой дымке, которая заставляет желать большего. Природа в тех краях напоминает кокетливых женщин, которые прячут свои прелести так, чтобы распалить воображение»186.

Перед тем как мы покинем улицу Ледигьер, осталось упомянуть еще одного Бальзака, может быть самого тайного из всех. «Бальзак на свежем воздухе, – писал в 1875 г. Генри Джеймс, – почти ничем не запомнился»187. Даже сейчас перед глазами первым делом всплывает стандартный образ: фигура в темной комнате, монашеская ряса, перо, кофейник, в котором не иссякает кофе. На подобных картинках Бальзак, подобно своим персонажам, сливается с фоном. Но вечерами он отваживался выходить на улицу без страха быть узнанным. У него появилось необычное увлечение:

«Я жил тогда на маленькой улице, вряд ли известной вам, – улице Ледигьер… Одна-единственная страсть порою отвлекала меня от усидчивых занятий, но, впрочем, и она была вызвана жаждой познания. Я любил наблюдать жителей предместья (faubourg), их нравы и характеры. Одетый так же плохо, как и рабочие, равнодушный к внешнему лоску, я не вызывал в них отчужденности; я мог, затесавшись в какую-нибудь кучку людей, следить за тем, как они нанимаются на работу, как они спорят между собой, когда трудовой день кончен. Моя наблюдательность приобрела остроту инстинкта: не пренебрегая телесным обликом, она разгадывала душу – вернее сказать, она так метко схватывала внешность человека, что тотчас проникала и в его внутренний мир; она позволяла мне жить жизнью того, на кого была обращена, ибо наделяла меня способностью отождествлять с ним себя самого, так же как дервиш из «Тысячи и одной ночи» принимал образ и подобие тех, над кем произносил заклинания.

Когда, бывало, в двенадцатом часу ночи мне встречался рабочий, возвращавшийся с женой из «Амбигю-комик», я с увлечением провожал их от бульвара Понт-о-Шу до бульвара Бомарше… Слушая этих людей, я приобщался к их жизни; я ощущал их лохмотья на своей спине; я сам шагал в их рваных башмаках; их желания, их потребности – все передавалось моей душе, или, вернее, я проникал душою в их душу. То был сон наяву»188.

«Гастрономический мираж»189, как называл подобное времяпрепровождение Бальзак, кажется настолько естественным и обыденным его изобретателю, что мы, читая о нем, стремимся приравнять его к чему-то довольно несущественному и делаем скидку на некоторую условность образа рассказчика. И все же перед нами не просто обдуманное размышление или лукавая медитация. «Мираж» Бальзака был своего рода галлюцинацией, которая питается не фантазией, но правдой, подробным видением того, что можно по желанию обобщить и изменить. «Мираж» лучше любого списка визитов и научного изыскания объясняет, почему история Франции девятнадцатого века по версии Бальзака выделяется своей полнотой и непогрешимостью.

Новообретенная способность подкреплялась необходимостью хранить инкогнито. Во время своих ночных прогулок или на спектаклях «Комеди Франсэз», сидя в закрытой ложе, он жадно разглядывал окружавшие его лица. Вот почему выдумка его родителей отчасти способствовала и тому, что в отдельных повестях и рассказах Бальзака прослеживаются зачатки современного детектива. Философ-одиночка или – вот подходящее выражение! – частный сыщик по ниточке распутывает клубок тайны с помощью своей превосходной логики, оставаясь незаметным в большом городе, где «вещи пронумерованы, дома охраняются, улицы содержатся под присмотром»190. Шпионы, по Бальзаку, ближе всего по роду занятий подходят к литературному гению191.

То, что «уличный Бальзак» так долго оставался незамеченным, многое говорит об эпохе, в которой он жил. Буржуазный писатель, который следит за прохожими в сумерках, едва ли способен замышлять что-то хорошее. Сам Бальзак в то время считал свои фантазии достойными порицания и даже опасными: «Что это – ясновидение или один из тех даров, которые, если их задеть, приводят к сумасшествию?» «Безумец – часто человек, который облекает свои мысли и превращает их в живые существа, которые он способен видеть и с которыми он может разговаривать»192. Бальзак постоянно прибегает к своим сознательным галлюцинациям не только ради «материала». Он видит в них средство спасения от тревог и забот. Его стремление доискаться первопричин и основных истин как будто поддерживает его. Поиски, как бы они ни противоречили очевидным законам его вымышленного мира, также служат стенами, которые отмечают границы его владений.

Впрочем, относительную незаметность праздношатающегося писателя можно объяснить и проще. Прогулки по улицам ради удовольствия тогда еще были в новинку; кроме того, такие прогулки способны были доставить удовольствие, только если гуляющий не отдалялся от новых бульваров с каменными мостовыми и газовым освещением. Квартал же, в котором жил сам Бальзак, располагался на неприглядной городской окраине, там, где заканчивались бульвары. Не лучшее место для вечерней неспешной прогулки193. Почти весь Париж тогда еще оставался грязным, как в Средние века. Как обнаруживает Растиньяк в «Отце Горио», если экономить на извозчике, невозможно явиться на званый обед в сверкающих туфлях и чистом фраке. После того как Париж в 1787 г. посетил английский путешественник Артур Янг, улицы города почти не изменились. Янг находил Париж «самым неподходящим и неудобным для обитания человека с небольшим состоянием из всех городов, которые я видел»:

«Прогулки, которые в Лондоне так приятны и так чисты, что дамы прогуливаются каждый день, здесь изнуряют и утомляют мужчину и совершенно немыслимы для прилично одетой женщины. Здесь множество карет и колясок и, что гораздо хуже, бесконечное количество одноконных кабриолетов, которыми управляют модные молодые люди… совершенные глупцы. Они носятся с такой скоростью, что серьезно затрудняют передвижение и делают улицы чрезвычайно опасными; надо постоянно быть настороже. Я видел, как такой экипаж переехал бедного ребенка; возможно, он был убит. Я много раз попадал в грязь у жалких хибар. Подлый обычай ездить в одноконных сумасшедших домах по улицам столичного города проистекает либо от бедности, либо из постыдной и достойной презрения экономии»194.

Стоит заметить, что грязь, которую писатели XIX в. называют «позолоченной», была грязью особенно неприятного и разнообразного состава. Бальзаку не раз доводилось счищать ее с одежды даже в «приличных» кварталах. Он избрал для себя редкое призвание: писать о городе, с которым он в буквальном смысле тесно общался.