Невидимка. Идеальные убийства - Дэвид Эллис

Имейте в виду, что мое единственное изначальное намерение сегодня вечером заключалось в том, чтобы съесть в свое удовольствие гамбургер и посмотреть футбольный матч, поскольку я пока не занят следующим проектом. Я вообще ничего не замышлял по отношению к Лютеру, или Тэмми, или кому-либо еще из тех, кто находится сейчас в этом баре. Однако хороший куортербек решает прибегнуть к одиблу, если ему предоставляется такая возможность. Когда корнербеки[20] действуют неуклюже и противник не обеспечивает глубокую оборону, куортербек резко меняет тактику и передает мяч таким образом, чтобы заработать тачдаун,[21] хотя изначально план у него был другой. Разве не так?

Ну конечно так! Кроме того, Лютер с Тэмми, возможно, уж слишком подходящие кандидатуры, чтобы я прошел мимо. Лютер — потому что он без умолку болтает о том, в чем разбирается отнюдь не так хорошо, как ему кажется, и потому что у него замечательные, большущие коленные чашечки, которые, наверное, очень чувствительны к прикосновению. Тэмми — потому что под рыжими локонами у нее милая кругленькая головка. А еще у нее зычный, гортанный голос, который будет звучать просто восхитительно, когда она станет о чем-то умолять.

Итак, одибл.

Мне уже пора, ребята. Пришло время стать общительным.

В кухне, где я сижу, — а дело происходит в городе Орора, штат Иллинойс, — так тихо, что можно услышать, как гудит холодильник и капает из крана в раковину вода. Гретхен Свэнсон — миниатюрная женщина с покатыми плечами, морщинистым лицом и копной белоснежных, как у Санта-Клауса, и тщательно причесанных вьющихся волос. Она всматривается через окно куда-то вдаль, за задний дворик площадью в четверть акра. Я не знаю, размышляет она над тем, что я ей только что сказала, или же думает о своей дочери, которая, возможно, когда-то каталась вон там на уже обветшавших подвесных качелях и раскачивалась на шине, которая все еще висит на большом дубе.

Кухня ярко освещена, но создается впечатление, что все здесь какое-то потемневшее — как будто гниль покрыла все в этом некогда кипевшем жизнью доме, придав яично-желтым стенам тускло-бежевый оттенок и превратив сияющее обаяние Гретхен в унылую сдержанность. Я помню, что испытывала подобные чувства после того, как погибла Марта. Мне тогда каждый красивый объект казался неуместным. «Как что-то осмеливается быть ярким и красивым, — думала я, — среди такой боли и таких страданий?! Как идущие по улице люди осмеливаются улыбаться и смеяться?! Как небо осмеливается быть таким изумительно голубым?!»

Я снова бросаю взгляд на кухонный стол и вздрагиваю при виде огромного таракана. Только резко отодвинув свой стул назад, я осознаю, что таракан этот ненастоящий. Это всего лишь безделушка, фарфоровая фигурка. Как кому-то могло прийти в голову приобрести себе фарфорового таракана?

— Извините, — говорит Гретхен. — Эта штучка у нас уже много лет. Джоэль ее обожала. Она… — Гретхен снова смотрит куда-то вдаль. — Когда она была ребенком, она слышала песенку «Кукарача».[22] Вы знаете эту песенку? «Ла кукара-ча, ла кукара-ча»?

— Ну конечно знаю, — говорю я с улыбкой.

— Так вот, она как-то раз услышала ее по радио, когда была еще совсем маленькой — где-то в возрасте трех или четырех лет. Она начала танцевать и попыталась щелкать своими пальчиками в такт музыке. Ее маленькие светлые локоны разлетались во все стороны. — Гретхен позволяет себе улыбнуться. — После этого мой муж Эрл все время называл ее «моя маленькая кукарача». Она, будучи ребенком, не могла произнести это слово и поэтому говорила про саму себя, что она — его маленькая кукушечка.

Гретхен морщится при этом воспоминании — одновременно и приятном, и болезненном. Я стараюсь подавить свои собственные воспоминания о том, как через несколько часов после получения известия о гибели Марты мы вдвоем с мамой уже сидели в ожидании посадки в самолет в аэропорту Финикса. Наш рейс задерживался, и мама, нервничая, пила в баре аэропорта один бокал «Кровавой Мэри»[23] за другим. Все это время, не веря в случившееся, я надеялась, что произошла какая-то ошибка, что кто-то что-то перепутал, что моя сестра уехала еще вчера и попросила кого-то переночевать в ее доме, чтобы присмотреть за ним, что обнаруженное в доме обгоревшее тело — это не ее тело, что мы подойдем к ее дому в Пеории и увидим, как Марта идет к нам в спортивном костюме и с рюкзаком, и она спросит: «А что это вы тут делаете? Что-то случилось?»

Я не осмеливаюсь сейчас даже пошевелиться — не говоря уже о том, чтобы погонять туда-сюда лед в стакане с лимонадом, стоящим передо мной. Я даже почти не дышу.

Гретхен закрывает глаза и тихонько качает головой — вполне адекватная реакция, судя по моему собственному опыту, на такое горе. Несчастье подобного рода настолько ужасное, настолько невообразимое, что любая попытка увидеть в произошедшем хотя бы какой-нибудь смысл обречена на провал. Можно лишь покачать головой и заплакать.

— Ну ладно, Эмми, — говорит она.

Я даже не вижу, как шевелятся ее губы.

Я закрываю глаза и молча молюсь. Затем пододвигаю к ней бумаги, которые попросила ее подписать, и подаю ручку. В знак благодарности крепко ее обнимаю и долго не размыкаю объятий, и у нас обеих на глаза наворачиваются слезы.

Выйдя на улицу, я достаю свой смартфон и звоню заместителю атторнея[24] округа Ду-Пейдж. Я с ним уже общалась. Его фамилия Феллер.

— Мать Джоэль Свэнсон только что дала согласие на проведение эксгумации, — говорю я, тут же смутившись из-за того энтузиазма, который прозвучал в моем голосе.

Я наседала на этого Феллера в течение последних двух дней и вчера в конце рабочего дня добилась от него такого обещания: «Если мать погибшей согласится на проведение эксгумации, мы поручим нашему судебно-медицинскому эксперту провести аутопсию».

Закончив разговор с Феллером, я тут же звоню прокурору округа Шампейн — женщине, которую зовут Лоис Роуз и которая рада моему звонку примерно так же, как человек будет рад сообщению о том, что у него есть камни в почках.

— В округе Ду-Пейдж будут проводить эксгумацию тела Джоэль Свэнсон, чтобы затем провести аутопсию, — говорю я ей. — А того парня — Кёртиса Валентайна — еще ведь даже не похоронили.