По краю бездны. Хроника семейного путешествия по военной России - Михал Гедройц

* * *

Наступило лето 1942 года, а известий об отце так и не было. На лице матери я читал глубокое беспокойство. Потом вдруг из Куйбышева пришла телеграмма. Дату разобрать трудно, но скорее всего, это было 30 мая. Она была подписана послом Польши в Советском Союзе. В ней говорилось: «Переводим телеграфом тысячу двести рублей. Подтвердите получение. Отправляю письмо. Ищем Вашего мужа. Посол С. Кот». Деньги, конечно, были для нас манной небесной, но бесконечно важнее была новообретенная уверенность. С этого момента мы знали, что президент Рачкевич, а с ним польское правительство в изгнании в Лондоне не только помнят о Тадеуше Гедройце и его семье, но и знают, куда сосланы моя мать с детьми. Обещанное письмо до нас так и не дошло, но вместо него мы получили продуктовую посылку — это произвело фурор. Посылка пришла из Китая, а отправил ее Тадеуш Ромер, до недавнего времени посол Польши в Японии, который организовал программу помощи полякам, депортированным в Советский Союз. Эти сигналы придавали нам надежды и силы.

Учебный год закончился на высокой ноте: меня объявили отличником, у меня были только оценки «отлично». Ахметов оставался ударником. Ни мать, ни я не ожидали этой высокой чести, потому что я снискал себе репутацию прирожденного бунтаря. Но у нашей богом забытой средней школы было достаточно смелости, чтобы оценивать учеников по результатам. Завучу не удалось сделать по-своему. Сегодня я с благодарностью вспоминаю и отдаю дань уважения своим учителям и директору, имени которого я уже не помню.

Теперь мне было тринадцать с половиной лет, и я считал себя молодым человеком, готовым к серьезной работе и эпизодическим художественным заказам. Моя самооценка взлетела еще выше, когда я обнаружил, что очаровательная Лиза Самойлова обратила на меня внимание. Она слегка косила, и это мне казалось особенно привлекательным. Но я не знал, что сделать, чтобы показать, как я ценю эту удачу. И скоро мое внимание было отвлечено новыми событиями.

В конце июня по почте пришли официальные бумаги от польской армии (она уже базировалась в Узбекистане): мою мать и троих ее детей вызывали в местечко под названием Гузар. Мы с трудом нашли его на карте: оно находится на полпути от Самарканда к Термезу на советско-афганской границе и менее чем в 50 километрах от Кеша, родины Тамерлана. Гузар был основным местом сбора польской армии.

Мы с сестрами тут же объявили, что готовы на все, даже ехать за Самарканд. Анушка высказывалась особенно решительно; и говорила она за всех троих. Но решение, конечно, оставалось за матерью. Это было второе поворотное решение в ее жизни. Перед ней стоял выбор, оставаться в этой забытой богом сибирской глубинке или отважиться на опасное путешествие в самый дальний уголок советской Средней Азии в условиях военного хаоса. Решение такого масштаба за себя и своих детей предстояло принять женщине без сколько-нибудь заметных материальных средств или мужской поддержки. Она решила ехать.

Передо мной ранние фотографии матери, дошедшие до нас через хаос Второй мировой войны. На самой первой круглолицая, улыбающаяся во весь рот шестнадцатилетняя девочка — она улыбается всем существом. На более поздних фотографиях это изящная молодая женщина с прямой спиной и характерным наклоном головы. В 1919 году, в год ее замужества, Ян Булгак — этот Сесил Битон[21] Восточной Европы — запечатлел Анин безупречный маленький носик в профиль. «Из нас троих, — вспоминает тетя Зося, — у тебя первой появились поклонники, и ты первая получила предложение. Маме пришлось увезти тебя с первого бала после того, как двое молодых людей обменялись визитными карточками (первый шаг к дуэли), потому что оба пригласили тебя на мазурку, а ты пошла танцевать не с тем, кто пригласил первым».

Отец Ани Леон Шостаковский родился в 1850 году. Он вырос под присмотром французского гувернера в поместье Соколки, в 80 километрах к северо-востоку от Даугавпилса на территории сегодняшней Латвии. В поместье, разоренном расточительностью отца, царила атмосфера патриотического романтизма. 8 июня 1863 года тринадцатилетний Леон пробрался в крепость Даугавпилс, чтобы присутствовать при расстреле своего кузена Леона Платера, участника Польского восстания, и принести матери осужденного горсть земли, пропитанной его кровью. Он изучал право в Петербурге, начал практиковать как юрист, имел успех и в 1880 году просил руки Мелании Умястовской, девушки из одной из самых богатых в этих краях семей. Умястовские, чьи предки занимали высокие государственные посты в Литве, унаследовали немалое состояние, а впоследствии создали несколько фондов, занимавшихся благотворительной и образовательной деятельностью. (После войны все они были закрыты советской властью, но один, Fondanzione Romana Marchesa Umiastowska, сохранился и по сей день в Риме. Он финансирует программы для польских ученых в Италии.)

В нормальных обстоятельствах поклонник Мелании не вызвал бы никаких нареканий со стороны ее родителей. Наследник Соколок имел хорошее образование, немало путешествовал (бывал в том числе в Берлине и Париже). Перед ним открывалась многообещающая карьера юриста. Однако сразу после того, как он сделал предложение, он был арестован охранкой, царской тайной полицией, по подозрению в заговоре против государства.

Российские власти обвинили Леона в подпольной деятельности в составе партии социалистов-революционеров. Он, конечно, не был ни революционером, ни социалистом и на допросах отвергал все обвинения. С другой стороны, он не скрывал своих демократических взглядов и открыто осуждал присутствие русских оккупантов на территории Великого княжества. Властям, потрясенным убийством царя Александра II, состоявшимся всего лишь несколько недель назад, 1 марта 1881 года, этого было достаточно. Но обвинение не располагало доказательствами. Как обычно в таких случаях, вердикт имел вид тайной административной директивы, выданной 13 января 1882 года в Петербурге от имени нового царя. Леон был осужден на каторгу в Западной Сибири.

В ожидании суда в печально знаменитой тюрьме Слушка в Вильно Леон коротал время, записывая на стене по памяти длинные пассажи из «Перед рассветом» Красиньского, вершины польской романтической поэзии. За этим занятием он и получил согласие Мелании. В восторге он подписал к своей фреске: «Но и у меня была моя Беатриче».

Мелания заставила отца сопровождать ее к ограде тюрьмы, откуда она махала жениху белым платком. Шестьдесят лет спустя эту сцену воспроизвела ее дочь, моя мать.

Леон отбывал наказание в Тюмени в условиях очень суровых, как он говорил. Мелании предстояло трудное испытание: пятилетняя помолвка на расстоянии — и на каком расстоянии! — с государственным преступником. Можно себе представить, каково было искушение принять менее рискованные предложения или даже давление, чтобы она сделала выбор в их пользу. В 1885 году молодым людям наконец позволили встретиться, когда Леона выпустили из мест заключения и разрешили ему работать на восточной окраине империи. Они поженились в Екатеринбурге на Урале — так триумфально завершилась их долгая и необычная помолвка.