Снежных полей саламандры - Ната Чернышева

В конце рабочего дня столкнулась в одном стерилизационном боксе с Танеевой. Снова. И на очередное оскорбление вновь занесла руку, между прочим, понравилось. Тебя мешают с грязью, а ты — по морде, по морде, по морде. Прав Игорь, кулаки — это вполне себе аргумент. Но второй пощёчины не вышло.

— Доктор Танеева, — холодно бросил заведующий, — зайдите ко мне в кабинет на пару слов.

Он снова работал сегодня с нею в паре. Кто бы сомневался. Танеева торжествующе улыбнулась и ушла. Ане прислонилась к холодной стене из глянцевого камня. «Уйду отсюда», — подумала она в отчаянии. — «Уйду!»

Тренькнул терминал, напоминая о принятых, но еще не прочитанных сообщениях.

— Что? — воскликнула Ане, не сдержавшись.

Гнев плеснул обжигающим жаром: Танеева направила иск в Арбитраж, автоматическую систему урегулирования гражданских споров, с требованием товарищеского суда над Анной Жановной Ламель, с формулировкой: несоответствие занимаемой должности, хамство, побои, аморальное поведение. Аморальное поведение добило.

— Аморальное! — зашипела Ане, клокоча от бешенства. — Аморальное!

Она сорвала с себя шапочку, запустила ею в дальнюю урну. Попала, как ни странно. Выдралась из операционного костюма, бросила его на пол, пнула. Вытянула на экран бланк заявления об увольнении, подписала его, оставив скан сетчатки глаза, и отправила по адресу, на имя доктора Баранникова.

— Провалитесь вы все с вашим судом! Аморальное поведение! Пусть вам праведники теперь оперируют!

Она не помнила, как добралась до кабинета, уже не своего.

Товарищеский суд был одним из способов решения проблем на уровне малого коллектива. Недовольный вынесенным решением мог подать апелляцию в вышестоящую инстанцию, но это происходило не так уж часто. Обычно решалось всё удалённо, через тот же Арбитраж.

В терминале тинькнуло — служебное сообщение. Подтверждение увольнения. Кто бы сомневался!

Вот и всё.

Всё.

Ане включила настольный терминал, сняла все ограничения, отменила свой собственный ключ. Дёрнула со спинки кресла кардиган. И столкнулась нос к носу с Танеевой на пороге кабинета.

— Уходишь? — спросила та.

Ярость снова плеснула в душу тяжкой волной. Ждать, когда Танеева с издевательской улыбочкой позовёт на судилище, — а там, наверное, все уже собрались, в малом зале, еще бы, скандальчик получился знатный, — сейчас прямо, так и дождусь.

— Да, — тихим, но страшным по оттенку голосом ответила Ане. — Ухожу. Я в ветеринары пойду! Я к отцу на конюшни вернусь, за лошадьми выносить буду! Но ни одной минуты больше не задержусь здесь, среди тупых, ограниченных, больных на голову предателей! Ты! Подруга, мать твою! Ты сейчас как раз вернулась бы после обучения! И мы бы работали вместе, как раньше. Но ты… ты… ты… ПОШЛА ВОН, — заорала Ане, не в силах больше сдерживаться.

Она отодвинула Танееву с дороги, и, эх жаль, дверь кассетная, сама из стены выдвигается! Ахнуть бы ею напоследок, что бы с потолка посыпалось!

Дальше помнила плохо. Заказала машину — перевезти вещи, ведь теперь служебную квартиру положено было освободить в двадцать четыре часа.

— Папа, — сказала встревожено глядящему на неё с экрана отцу, — я…я вернусь в Цветочное, не возражаешь? Поживу какое-то время дома…

— Конечно, о чём спрашиваешь, — удивился папа, и тут же встревожился: — Что случилось? На тебе лица нет.

— Приеду, объясню…

— Никуда не двигайся, — решительно возразил он. — Сейчас пришлю за тобой. Не хватало мне, чтобы ты в таком состоянии не вписалась в поворот. Или ещё что-нибудь не учудила. Дождись.

Ждать пришлось недолго. И уже через два часа Ане входила в семейный особняк в поселении Цветочное.

Всю ночь шёл дождь, к утру подморозило, лужи покрылись белой, полной воздуха, ледяной коркой, и каждая травинка надела доспехи из пушистого инея. Ане зябко куталась в плед, пила горячий чай и со стыдом вспоминала вчерашнее. Расклеилась, как последняя размазня. Прорыдала весь вечер на плече у папы, как когда-то в детстве, когда прибегала с разбитой коленкой или трагичным вопросом: почему мальчишки меня дразнят?! Вот только была сейчас не разбитая коленка, а разбитая жизнь. И мало чем напоминала недавняя травля безобидные дразнилки мальчишек…

Как? Как люди, проработавшие с тобой целых девять лет… К горлу снова подкатило, из глаз потекло. Ане сердито утёрлась, размазывая по щекам бессильные слёзы.

— Я решу вопрос, — сказал папа, утешая.

Ане поняла его так, что он хочет надавить на руководство больницы, чтобы несносный Баранников утёрся и принял дочь обратно. Вот уж нет. Нет, нет и нет!

— Я туда не вернусь, папа, — решительно сказала она. — Никогда, ни за что! Повешусь, но не вернусь!

— Ну-ка, ты мне про петлю молчи, — рассердился папа. — А то вызову тебе… доктора. Со смирительной рубашкой.

Это было вчера, а сейчас стояло позднее утро, морозное, ясное и ветреное. Папа ушёл по делам. Дел у него было немало. Φавориты сезона, Золотце и Горный ветер, прекрасные жеребцы-двухлетки, погибли в Ярсеневске. Лошадей было очень жаль. Людей было жаль, и лошадей тоже. За что? За амбиции какого-то «Реликта», обронившего разум ещё в чреве матери?! А ещё было очень жаль себя. Девять лет работы, переобучение, вживление имплантов — ради чего? Ради того, что бы выкинули вон, взяв за шкирку и добавив ускорения сапогом под мягкую точку?

Ане написала Игорю еще вчера, зная, что тот сейчас не ответит. Но объяснить ему, куда теперь следовало возвращаться после службы, было надо. Когда его отпустят там, может, в полночь. И он поедет на прежнее место. Возможно, там уже поселились другие люди. Испугаются незнакомого мужика, солдата с ненавистной федеральной базы. И журналисты снова соорудят клеветнический сюжет о том, как федералы захватывают квартиру с мирно спящими гражданами. Тьфу!

Прогуляться надо, вот что. Холод и солнце помогут отвлечься от бегающих за собственным хвостом мыслей об одном и том же.

Ане оделась потеплее, вышла в сад. Сад помнил ещё самых первых Ламелей, пришедших сюда с четвёртой волной переселенцев с восточных склонов хребта Харитонова. Планета всё еще содержала немало неосвоенных земель; Ласточка была закрыта для иммиграции из других секторов Федерации, а собственное население планеты едва ли превышало два миллиарда. При максимально допустимом значении в четыре с половиной.

Под ногами азартно хрупало. Как в детстве, когда бежала по застывшим лужам, притаптывая их каблучком — хруп-хруп. Старые яблони роняли последние листья. Крупные жёлтые яблоки висели на чёрных, почти совсем оголившихся ветвях. Урожай давно собрали, просто оставили, как всегда, определённую долю — для птиц и для того, что бы фрукты прихватило морозом; яблоки становились тогда очень вкусными и сочными, хотя быстро портились и хранить их долго было нельзя.