Пристрастие к некрасивым женщинам - Ришар Мийе

Я уже вижу, как некоторые улыбаются: нет ничего обыденней, а значит, вульгарнее, чем любовная связь со стюардессой, особенно после фильма Трюффо «Нежная кожа», который всегда меня очень волновал и некоторым образом учил уму-разуму, и не только из-за нежной красоты Франсуазы Дорлеак, оставшейся в памяти после ранней смерти, но и из-за Жана Дезайи, игравшего роль любовника, писателя. По поводу него задаешься вопросом, есть ли еще сегодня такие люди на свете: литератор, пишущий в тиши своей библиотеки, воплощение чести из других времен. Жан Дезайи имел такой неприятный голос, такую невзрачную внешность, так походил на мелкого буржуа, что с трудом верится, чтобы юная стюардесса в исполнении Франсуазы Дорлеак смогла бы заинтересоваться им. Но, возможно, ее соблазнил писатель, этот статус в 1960-х годах был еще престижным. А потом она поняла, что для этого мужчины любовь и смерть в конечном счете – самое лучшее, что может произойти в жизни.

Я не завидовал писателю, которого сыграл Дезайи. Я давно уже забросил свои мечты стать писателем и перерос стадию перевоплощения в мечтах. Но когда я смотрю порнографические фильмы, не могу не представить себя актером, но не в социальном или психологическом плане, а в анонимном проявлении возникающего желания. Особенно когда выключаешь звук телевизора, чтобы не слышать голосов, не видеть убогости сценария, и начинаешь повторять те же движения, что и актер. В одиночестве, когда речь не идет лишь о семяизвержении, делать это вручную на отсутствующее и ждущее лицо. Когда уже не на экране ритуал порнографического семяизвержения совпадает с процессом одинокого мастурбатора, оно обретает ту же самую социальную и гигиеническую (и, следовательно, относительно моральную) функцию. Пусть это будет уловкой, но механика получения удовольствия помогает многим мужчинам освободиться от того, что их мучит и жжет.

Во время полета Клодин часто приходила ко мне. Она рассказывала о своей работе, радостях, неприятностях, учебе, которую вынуждена была прервать, чтобы зарабатывать на жизнь. О смерти отца, имевшего ресторанчик в Монктоне, в провинции Новый Брунсуик. О том, что она не смогла обзавестись семьей, о решении не иметь ее совсем. Несомненно, все это она говорила не для того, чтобы подать себя, а чтобы через тонкую нить разговоров и воспоминаний понять, с кем она имела дело. Клодин угадала во мне собрата по одиночеству, по лицу и еще по чему-то нежному, как она потом призналась, найдя в моем взгляде что-то светлое. Она была первой, кто мне это сказал, я всегда считал, что в моем взгляде было нечто мрачное, я всегда смотрел на женщин косо, только когда они меня видели.

Я не поверил и усмотрел в этом намек на то, что, хотя я и не красавец, она готова не обращать на это внимания и полагала, что и я поступлю так же. Клодин сразу же заинтересовалась моей профессией журналиста. Я рассказал, что целых десять лет мечтал стать писателем, но потом отказался от этой мысли, посчитав себя слишком безобразным, и этого уродства хватало, чтобы наполнить мою внутреннюю жизнь. Она посмотрела на меня мягко, а потом сказала, что не совсем меня поняла. «И потом, извините, я сижу тут и болтаю с вами, забыв про свою работу и заставляя вас терять время», – сказала она и присоединилась к своим подругам. В течение оставшегося времени полета она больше не подошла ко мне, чем я был очень расстроен, опасался, что обидел ее своими вычурными фразами, и решил загладить вину. Выходя из самолета, я протянул ей конверт, не тайком, а в присутствии окружавших коллег, настойчиво, словно что-то обещал. В конверте было письмо, где я, чувствуя себя добычей и с покорностью соглашаясь с этим, чтобы женщина согласилась переспать со мной, я сожалел, что мы не продолжили наш разговор. Она ошибается, полагая, что не может меня понять: она, умеющая столько прочитать во взгляде. Я сообщил название гостиницы в Монреале, где планировал остановиться, и номер моего парижского телефона.

Сестра сказала бы, что нет ничего сложного в том, чтобы заинтересовать несчастную девушку. С возрастом Элиана очень низко ценила людей, не преданных, как мы, языку, литературе, искусству, – интеллектуалов-одиночек или, как я, мечтателей, испытывающих помимо всего прочего социальные короткие замыкания, вызываемые желанием и любовью.

Действительно, было просто даже для меня соблазнить какую-то Клодин Лафонтен. Но на эти вещи можно было бы взглянуть и по-другому и назвать их «прекрасными отношениями», как сказала моя канадская любовница, на пятнадцать лет старше меня. Она позвонила в Париж спустя пару недель и отдалась мне, но не в моей квартире на улице Корней, куда я не приводил тех, кого сестра по старинке называла моими победами, а на улице Бон, где Клодин любила останавливаться, ускользнув из международных гостиниц аэропорта.

Рядом с этой зрелой женщиной, почти старой для меня, тридцатипятилетнего, не имевшей никакого достоинства, кроме мускулистого здорового тела североамериканки, я чувствовал себя почти счастливым. Но я мог быть и жестоким, поскольку любовь не только поднимает до небес, но она не может долго продолжаться. Моя связь с Клодин, помимо всего прочего, постоянно прерывалась большими интервалами, вызванными ее работой. Я очень опасался предложения переехать к ней в Новый Брюнсуик и жить там с ней в доме, на который она копила деньги. Клодин называла это место Акадией, неподалеку от Батурста, рядом с бухтой Тепла, напротив Гаспези, и уверяла меня, что там был самый красивый в мире пейзаж, что там я смогу писать, а она займется мной, как никто до этого конечно же не делал. Догадаться об этом было нетрудно. А я смог бы целиком посвятить себя делу, в которое снова поверил бы благодаря ей. Женщины, к конечном счете, всегда находят для себя это занятие: дать мужчинам возможность бежать от самих себя, переделать нас, спасти, даже ценой трагических иллюзий, оживляя в нас все самое лучшее, хотя это – всего лишь светлая сторона самого худшего.

С годами писательская деятельность стала одним из тех мечтаний, которыми мужчина может, не считая себя полным неудачником, тешиться всю свою жизнь и при этом не жить с женщиной. Я не мог жить вместе с кем бы то ни было, особенно с женщиной, которую ценил бы только за секс. Если бы я жил с ней рядом, был бы обречен, перестал бы желать ее, начал бы презирать, если не ненавидеть, хотя в одиночестве вдвоем нет ничего отвратительного. Но мне было по нраву трудное, но тихое одиночество. Сначала так сложилось, а потом я оценил его преимущества. А вот парочка, пусть даже свободная, подчиняется порядку, это сразу же сделало бы меня бесправным. И я мечтал о старых порядках, о временах, когда брак что-то значил, а не был всего лишь буржуазной крепостью или предметом неразумных гомосексуальных и мелкобуржуазных требований, когда даже при моей внешности мог бы, будь я богат, жениться на ком-нибудь более красивом, чем я. Хорошенько об этом поразмыслив, я решил, что мне это все противно. Что могла бы почувствовать молодая целомудренная красивая девушка из хорошей семьи, увидев, как я приближаюсь к ней в первую брачную ночь? Очутившись перед голым мужчиной с надувшимся членом под обвислым или толстым брюшком и беспокойным взглядом, она была бы разорвана, изнасилована, словно служанка с фермы под забором. Думая об этом, я дрожал, представляя себе мою рожу над нежным лицом ребенка, которого я лишил бы невинности и вместе с ней мечты о браке, материнстве, вечной любви. Так было с младшей дочерью маршала Лоржа, она вышла замуж в четырнадцать лет за семидесятидвухлетнего герцога де Лозена. Ребенка, слишком юного, принесла в жертву семья, потому что она была девочкой. Она встала в бесконечный ряд страдающих женщин.