6 ½ - Tani Shiro

казаться, что я имею приоритетное право на её время и внимание, начал обижаться, если она реагировала не так, как я хотел. Постепенно пропасть между тем, что я думал, и тем, что было на самом деле, становилась всё больше и больше.

И однажды она разверзлась.

До сих пор не могу понять, что на меня нашло. Сколько думаю об этом, не могу понять.

Она попросила меня помочь с ноутбуком. Зная, что она неплохо шарит в обслуживании ПК, я решил, что это – «знак». Что если она позвала меня после работы к себе домой – это значит лишь одно: пора действовать.

Я пришел, она открыла, мы сели рядом на диван. Говорили, смеялись, я искал проблему. С экрана монитора я косился на её коленки. Пока работали антивирус и архиватор, меня сводил с ума аромат её духов, едва различимый в конце дня.

Решение проблемы затянулось. Она предложила чаю, и тут что-то пошло не так.

В меня как бес вселился. Я повалил её на диван, заломил вверх руку и начал лихорадочно целовать. Никогда в своей жизни я не был таким сильным, как тогда. Безумие, видимо, подсказывало мне, что делать – как её обездвижить, как заставить её замолчать, как половчее перехватить, чтоб не вырвалась. Помню, что помнил: она говорила, что не боится смерти, но боится насилия. Помню, что злорадство по этому поводу давало мне солоновато-горьковатый привкус во рту. От возбуждения кружилась голова и вся комната, её близость, тепло и сопротивление делали желание нестерпимым.

Я пошел бы до конца, если бы она вдруг не затихла. Яростно билась, трепыхалась, а потом резко обмякла.

Во мне как переключатель щелкнул. Отпрянув, я пытался осознать, что сделал, и что делать дальше. Ужас, который я испытал, при взгляде на безжизненную неё, меня мигом выхолостил: она лежала на диване неподвижно, словно труп. Лишь остекленевшие глаза были распахнуты в крайнем изумлении, и устремились куда-то в сторону окна.

Я выскочил из комнаты: она так и осталась лежать на диване. Я не знал, что делать, метался по кухне, стараясь хоть что-то осмыслить. Меня мелко трусило, и тысяча граней страха раскрылась во мне. Я был сам себе омерзителен: и предположить не мог, что способен на такое.

Спустя какое-то время меня насторожил монотонный звук лязгающего пластика. Я почувствовал, что по ногам тянет холодом, и в тот же миг это бряцанье, её взгляд в окно – всё сложилось. Я метнулся обратно в комнату – так и есть: она стояла на подоконнике и пыталась выбить рукой москитную сетку. Я оттащил её, пытался вразумить, но внутри меня уже разливался жгучий ужас: едва я увидел это бестолковое движение рукой в попытке преодолеть смешное препятствие, всё осознал.

Я насильничал не больше минуты, но этой минуты хватило, чтобы сломить её, лишить её рассудка.

Я уговаривал её одуматься, прийти в себя – и не мог смотреть в это одержимое лицо. Я впервые в жизни столкнулся с человеком, потерявшим всякую связь с миром. Её главной целью сделалось дойти до окна и шагнуть из него.

Я надеялся, что она придет в себя, но что бы ни делал, она тут же находила окно взглядом и устремлялась туда изо всех сил. Я заливался слезами, молил о прощении, взывал к её разуму, стоял на коленях, хватал её за руки – но как бы ни надрывался, улучшение не приходило.

Врачи скорой застали меня в полу на прихожей. Я с трудом выволок её из комнаты с окнами, и она утихла, кукольно обмякнув в моих руках. Я держал её в замке рук и рыдал, пряча лицо в её спину. Отчаяние, ужас, боль, ненависть к себе – я не мог ничего из этого сдержать. Я надеялся, что сейчас врачи выведут её из шока, и она придет в себя.

«Я тогда исчезну, навсегда исчезну, больше не появлюсь! Я никогда, никогда больше ничего не попрошу, поэтому пожалуйста, Господи, пожалуйста, помоги ей. Господи, Божья матерь, святой Николай, все святые – прошу вас, прошу: пожалуйста, помогите! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!…».

Врачи спросили, что случилось. Я, каясь и рыдая, рассказывал всё. Они выслушали, вкололи мне успокоительное, и занялись ей: задали простые вопросы, и, не получив реакции, спросили, где её документы.

Помню, что всё произошло очень быстро. Они дождались участкового, которому я всё рассказал, уже не рыдая. Врачи её забрали, а меня оставили с участковым. Тот при мне позвонил её родителям, сообщил, что случилось, и ушел, сказав, чтобы я никуда не уезжал из города.

Я вернулся домой и не находил себе места. Я метался из угла в угол и ждал, что вот-вот мне что-нибудь сообщат. Я желал этого звонка больше всего на свете и столь же сильно боялся его: и потому ничего не мог делать.

Но ни на следующий день, ни через день, ни потом мне из милиции не позвонили. В больницу позвонить, а тем более идти я боялся – ведь там были её родители, но страшнее всего было узнать, что состояние её не улучшилось.

На третий день нервы у меня сдали, и я пошел к участковому.

Тот, вздохнув, пояснил, что факта насилия нет, телесных повреждений нет, поэтому преступления как бы нет. Девушка недееспособна, а родители подавать заявление отказались. Иди, парень, домой, и никогда больше не приходи.

Я ничего не понял. Подумал, что они что-то перепутали и метнулся в больницу. Там была её мать. Я валялся у неё в ногах, клялся, что не хотел этого, каялся. Она подняла меня с колен, уставшим голосом сообщила, что я не виноват, что Таня давно ходила по краю. Сейчас она за чертой, но все уже давно ждали этого.

Иди, парень, домой. И никогда больше не приходи.

Я брёл домой и не мог принять услышанного. Что происходит? Почему все так равнодушны к тому, что произошло? Разве произошло что-то незначительное? Девушка сошла с ума после того, как я попытался её изнасиловать! Она пытается покончить с собой! Она раз за разом стремится выброситься из окна вместо того, чтобы ходить на работу, радоваться жизни и быть с близкими! Я – причина произошедшего, так почему никто не наказывает меня?!

Я видел её еще один только раз. У нас в городе только одна лечебница для душевнобольных, я приезжал туда каждый день. Приезжал, ходил вдоль забора и смотрел в окна, пытался увидеть её. Перед глазами стояло безжизненное тело, в которое я её превратил, лихорадочно блестящие