Заговор против Гитлера. Деятельность Сопротивления в Германии. 1939-1944 - Гарольд С. Дойч

В этом смысле Канарис был своего рода психологическим тормозом и обузой для тех, кто с верой и надеждой готов был идти вперед, несмотря на все трудности и разочарования, которых оказалось так много на пути оппозиции в последующие годы. Но в то же время, несмотря на свой фатализм, он никогда не соглашался с тем, чтобы пускать все на самотек. Он делал все, что мог, чтобы избежать войны, а когда она началась – чтобы остановить ее. До последнего момента, стараясь не допустить войны, он буквально умолял своего друга, итальянского военного атташе в Берлине Ротту, попытаться убедить Муссолини выступить с заявлением в середине августа 1939 года о том, что он не поддерживает ведущую к войне политику Гитлера. Во время своей поездки на Западный фронт в 1939—1940 годах он пытался склонить командующих войсками к поддержке идеи переворота. Из всех арестованных после покушения на Гитлера 20 июля 1944 года никто не боролся за свою жизнь до самой последней минуты столь искусно и цепко, как Канарис.

Однако, хотя Канарис и поддерживал борьбу оппозиции против режима, он никогда не отдавал ей все свои силы и способности без остатка. Если бы он отдал всего себя на активную борьбу с нацистами, как это сделал Остер, история германского Сопротивления, а с ней и история Третьего рейха могли бы развиваться совсем по–иному.

Трудно определить однозначно взаимоотношения между двумя первыми лицами абвера – Канарисом и Остером. Обычно считается, что главной движущей силой, своего рода локомотивом оппозиции, был Остер, а Канарис либо действовал сам по себе, либо следовал в кильватере вслед за Остером. Однако, по мнению капитана Лидига, работавшего в абвере и являвшегося участником оппозиции, который очень хорошо знал их обоих, сказанное выше было характерно лишь для некоторых этапов деятельности Сопротивления. Во время кризиса 1938 года, когда Канарис впервые позволил Остеру создать в абвере фактически оперативный штаб Сопротивления, руководитель абвера был в результате «увлечен» деятельностью Остера значительно далее того, чем тот пошел бы сам. Затем, однако, они поменялись ролями. Канарис отчаянно боролся за сохранение мира, в то время как Остер считал, что это может привести к «увековечению» нацистского режима; поэтому на этом этапе Канарис был явно более активен. Когда началась война, Остер вновь вышел в лидеры, действуя активно, напористо и целенаправленно. Канарис продолжал внимательно следить за развитием обстановки, был в курсе всех дел оппозиции и неизменно откликался на любые просьбы о помощи и содействии. Иногда он принимал участие в происходящем и непосредственно, действуя либо вместе с группой Остера, которая не прекращала борьбы ни на минуту, либо самостоятельно, ведя своего рода «борьбу умов» со своими противниками из СС. Однако с сугубо техническими деталями работы, которыми занималась группа Остера, Канарис ни в коей мере не соприкасался.

В подобных обстоятельствах пути этих людей подчас пересекались, и порой не обходилось без конфликтов. Люди, столь разные по характеру и темпераменту, не могли работать в полной гармонии даже при самых благоприятных обстоятельствах; к тому же у них были расхождения по ряду очень важных вопросов. Порой недостаточно принимается во внимание тот факт, насколько сдержаннее и осторожнее был Канарис по сравнению с Остером. Помимо расхождений по проблеме войны и мира, они придерживались разных точек зрения и в вопросе, который был постоянным яблоком раздора среди оппозиции: хорошо или плохо, разумно или ошибочно попытаться убить Гитлера? Остер принял для себя окончательное решение еще год назад, когда он поддержал тайные планы Гинца организовать специальную группу «коммандос», которая должна была убить фюрера, а не арестовать его. Канарис был противником Остера в этом вопросе из–за своего неприятия насилия в принципе. Основываясь на таком подходе, Канарис совершил очень крупную, возможно роковую, ошибку, отказавшись от наделения абвера такими «исполнительными» правами, как право на арест и суд в особых случаях. Возьми он такие полномочия, это дало бы возможность создать своего рода силовой аппарат с полицейскими функциями, который мог бы эффективно противостоять силам СС в случае переворота. Оставшиеся в живых участники оппозиции постоянно упрекают Канариса в этой ошибке, в том, что он не воспользовался той реальной возможностью, которая у него была.

Адмирал вновь оказался слишком щепетильным. Для него все это сильно смахивало на откровенную охоту за людьми, поэтому он и не захотел допускать ничего подобного.

Хотя Канарис лично и был противником организации убийства Гитлера, он понимал, что именно этот вариант в глазах все большего числа людей становился самой надежной дорогой к захвату власти. В конце концов он дал понять, что не будет мешать действиям тех, кто посчитает, что уничтожение Гитлера является единственным выходом.

Канарис и Остер также не были едины во мнении, за каким пределом начинается измена. Для них была очевидна уместность и даже необходимость борьбы с нацистским режимом как с политической, так и с моральной точек зрения. Однако Канарис всегда стремился строго определить, до каких пределов можно идти в этой борьбе. В течение ряда лет он напряженно и мучительно пытался провести границу между дозволенным и недозволенным, ту самую разделительную линию, которую Остер для себя решительно стер, когда ясно определил, что является его целью. «Мой дорогой Мюллер, – спросил Канарис во время беседы с ним, состоявшейся в мюнхенской гостинице «Регина» в 1942 году, – а не является ли, по вашему мнению, изменой стране то, что делают Остер и его люди?»

В этом вопросе было нелегко просто «согласиться о несогласии», признав, что их мнения различны. В других случаях такой подход срабатывал. Самыми главными факторами, лежавшими в основе их отношений, были общая ненависть к Третьему рейху и полное взаимное доверие относительно целей и намерений друг друга.

Было естественным и неизбежным, что Остер сыграл лидирующую роль в перестраивании рядов всех оппозиционных сил, когда европейская война стала суровой реальностью. Его надеждам на то, что сам факт кризиса станет искрой, из которой возгорится пламя выступления военных против режима, что было так близко в 1938 году, не суждено было сбыться. Но он надеялся, что в течение нескольких недель или месяцев возникнет повод для выступления, повод, которого он так страстно желал и который столь же страстно пытался вызвать[35].