Ход Роджера Мургатройда - Гилберт Адэр

Теперь Трабшо выглядел просто ошалевшим.

– «Дамы из Лиссабона»? Не понимаю. Лиссабон же в Португалии, а не в Испании.

Вновь и актриса, и писательница разразились взрывами неудержимого смеха. Вновь на мгновение, почти неуловимое, возникли образы двух веселых молодых женщин, которые целую вечность назад делили тесную холодную квартирку и большую теплую кровать в Блумсбери. Затем, с той же быстротой, с какой они возникли, призраки их более юных и беззаботных «Я» тактично отступили в прошлое, где им и полагалось быть, и в тот же момент на щеках Трабшо вспыхнули два красных пятна. Потребовалось несколько секунд, но до него наконец дошло.

– Понимаю… да-да, я понимаю, – промямлил он, явно донельзя расстроившись.

– Ваше слово, вы помните? – спросила Кора Резерфорд. – Вы дали нам слово.

– Да-да, я дал вам мое слово, и, уверяю вас, я сдержу его. А странно, даешь что-то, а затем сам же и держишь, но вы меня понимаете. И можете доверять мне, милые дамы. А теперь, – докончил он, – я должен задать мой последний вопрос вам обеим. Мисс Резерфорд, мисс Маунт, одна из вас убила Раймонда Джентри?

– Ты первая, – сказала Кора Резерфорд Эвадне Maунт.

– Нет-нет, я настаиваю, чтобы первой была ты, – сказала Эвадна Маунт Коре Резерфорд.

– Возраст раньше красоты, – сказала Кора Резерфорд.

– Я тоже так считаю, – сказала Эвадна Маунт. – Вот почему, совершенно очевидно, первой должна быть ты.

– Черт побери! Почему последнее слово всегда должно оставаться за тобой, безобразная старая ты перечница? – сказала Кора Резерфорд, квадратно пожав накладными плечиками.

Она повернулась к старшему инспектору.

– Нет, я не убивала Реймонда Джентри. Хотя, если быть откровенной с вами, Трабшо, я об этом сожалею. Для меня большая радость, как, я уверена, и для всех здесь, что этого монстра нет в живых. Но еще большей радостью было бы сознавать, что это у меня достало смелости – и удачи в придачу – положить конец его мучениям, то есть я, конечно, хочу сказать, нашим мучениям!

– Снято! – воскликнула Эдванда Маунт.

Ролфам, чей черед настал теперь, как оказалось, предстояло рассказать две разные истории, и первую поведал доктор, а вторую – его жена. Поскольку в обоих случаях старший инспектор перебивал их довольно редко через порядочные промежутки, и практически до заключения истории Мэдж Ролф только рутинно что-либо уточняла, и поскольку ни муж, ни жена не сочли нужным перебивать друг друга касательно фактов или их изложения, разумнее будет изъять незначительные перерывы в их рассказах.

– Так вот, – сказал доктор, поглаживая усики, такие аккуратные и тонкие, что не верилось, будто они принадлежат к тому же биологическому виду, что и мохнатые выросты у Трабшо, – мы с Мэдж, как известно многим из вас, поселились тут семь лет назад. По благоприятному для нас стечению обстоятельств старый доктор Баттеруорт в Постбридже собрался уйти на покой и готов был продать свою практику. Я ее у него купил, как и очаровательно обветшалый коттедж, прилагавшийся к ней, в котором мы живем с тех пор.

В Постбридже, разумеется, я всего лишь обычная или садовая разновидность провинциального практикующего врача. Дело мне главным образом приходится иметь с коликами, мозолями и цыпками. А подлинных болезней, то есть чего-либо стоящего изучения, мне не встречается из года в год. Я, так сказать, плацебо в человеческом облика. И давно подозреваю, что мой врачебный такт, который, к удивлению тех из вас, кто считает меня мороженой рыбой, я способен включать и отключать по желанию, будто электрическую лампу, оказывает на моих больных куда более заметное воздействие, чем лекарства, которые я им прописываю.

Так было не всегда. Я специализировался по педиатрической хирургии, и хотя говорю это я сам, становилось все определеннее, что я предназначен стать если не великим, то, во всяком случае, подлинно именитым в моей области. Я опубликовал несколько расхваленных статей в «Ланцете» о патологии разрешения от беременности – родов, по-вашему, и в моей лондонской клинике меня считали восходящей звездой.

В те золотые дни мы с Мэдж, я полагаю, были счастливы, как никогда прежде и вряд ли будем в будущем. У нас был круг приятных интеллектуальных знакомых, даже знаменитостей и полузнаменитостей, и мы жили в особняке в Ноттинг-Хилл. Отнюдь не фешенебельный адрес, согласен, но для тех из нас, кому Кенсингтон не по карману, это было достаточно хорошее место, чтобы жить, принимать друзей, а главное – рисовать в воображении пополнение семьи.

Пополнение семьи. А! Вот в чем заключалась трагическая ирония нашей жизни. Возможно, вам трудно поверить этому, вам, кто познакомился с ней только в последние годы, но единственным желанием Мэдж в жизни было иметь много-много детей. Даже среди своих пациенток я редко встречал женщин со столь сильным материнским инстинктом. И как раз этот материнский инстинкт придал нашей беде столь жуткую иронию. Видите ли, мы – вернее сказать, я… Я HE МОГ иметь детей. Даже хотя сам рос среди полудюжины братьев и сестер, сам я… ну, я стерилен.

Так что теперь вы знаете. И с нами тоже жизнь сыграла, если позаимствовать слова Эвадны, подлую, коварную штуку. Вот я, известный хирург-педиатр, каждый день моей профессиональной жизни помогающий и способствующий молодым здоровым женам производить на свет чудесных младенцев, а сам не способен помочь моей жене осуществить самое ее заветное желание.

Это моя немочь разрушила наш брак. Над ним тяготели дети, которых у нас никогда не было. Ощущение возникало такое, будто они у нас все-таки БЫЛИ, но умерли, так, будто – поймите же! – они умерли на наших руках еще до того, как успели родиться. Они жили с нами, эти нерожденные наши дети, они жили с нами, будто маленькие привидения, будто маленькие привидения младенцев в нашем приятном маленьком доме в Ноттинг-Хилле.

Приношу свои извинения. Я редко позволяю людям видеть меня таким. Даже Мэдж, если подумать. Я склонен приберегать мою душевность для общения с пациентами, исключительно.

Ну так продолжу. Разумеется, мы обсуждали возможность усыновления.

Однако должен сказать, что нас серьезно обескуражил опыт одних из наших соседей. Они тоже были бездетны и усыновили осиротевшего малыша, едва вышедшего из младенческого возраста, родители которого были обезглавлены в автомобильной катастрофе. Но их не поставили в известность – во всяком случае, не прежде, чем проблема стала неразрешимой, – что отцом мальчика был неграмотный землекоп, а матерью – грязная, хлещущая джин полуцыганка, не удерживавшаяся ни в одном респектабельном доме, куда нанималась служанкой. Короче говоря, это были истинные отбросы общества, и неизбежно их злополучный отпрыск унаследовал дурную кровь сполна.

В пятнадцать лет он соблазнял всех местных школьниц, постоянно доставлялся в полицейский участок за мелкое и не такое уж мелкое воровство и упрямо не удерживался ни на одной работе, которую его порядочные и отчаявшиеся приемные родители подыскивали для него. Нечего говорить, что кончил он виселицей.