Хранитель Мечей. Война мага. Том 3. Эндшпиль - Ник Перумов

– Отрезать ему пузо, – жёстко бросил Император. Бросил так, словно ни на миг не сомневался в исходе завтрашнего боя, словно был уверен – ему и впредь держать бразды правления в мельинской державе. – Отрезать на главной площади Меара, проследить,, чтобы присутствовали все местные старосты на двадцать лиг в обе стороны. Пусть знают, что Империя умеет карать. Прочих пиратов… заковать и препроводить в распоряжение его светлости Тарвуса. Он найдёт им применение. Пусть поработают.

Проконсул кивнул, легат-секретарь торопился облечь императорские слова в плоть письменного указа.

А сам Император думал, что пусть уж лучше на алтари и жертвенники Нерга отправляется этот пиратский сброд, чем пахари мельинских пределов.

… Ни один из обороняющих побережье легионов трогать было нельзя. Резервов больше нет. Все способные держать оружие – или в легионах, или в ополчении, или, увы, примкнули к мятежникам. Но бароны пока отсиживаются на севере и зализывают раны после Ягодной. Какое-то ещё время у него, Императора, пока что остаётся. … Краткий совет закончен. Все расходятся, Клавдий в очередной раз объезжать посты, Сежес, испросив себе рогатую голову, – «задать ей», как она выразилась, «кое-какие вопросы». Меняется стража Вольных, секретарь откладывает стилус, устало трёт покрасневшие глаза. Император идёт к Тайде.

Заклятья нергианцев вырвали её из чёрного забытья, мало чем отличавшегося от смерти. Сейчас Дану просто спала, правда не просыпаясь.

Правитель Мельина осторожно присел возле ложа, склонился над разметавшимися по подушке волосами. «Вороновы перья, прерванный полёт…» – из глубокой памяти всплыла стихотворная строчка. Из тех времён, когда ещё правил его отец, такой же Император-без-Имени, как и он сам.

Конечно, и трава тогда зеленела явно поярче, а уж про голубизну небес и говорить не приходится. На севере буйствовал Смертный Ливень, на юге, случалось, шалили пираты, на востоке Семандра и прочие отложившиеся провинции то и дело норовили ткнуть бывшую метрополию отравленной иглой (когда та не смотрит), и всё же – всё же тогда Мельин не лежал в развалинах, имперская армия не исходила кровью, штурмуя башни Радуги, а гномы Каменного Престола сидели тише воды ниже травы, покорно нося бирки (размером, кто забыл, с доброе полено), и смирнёхонько торговали на рынках Хвалина.

Но не переводились в стольном граде ни певцы, собиравшие полные амфитеатры, ни великие трагики, заставлявшие те же амфитеатры рыдать над судьбами, сочинёнными драматургами; хватало уличных жонглёров и комиков, акробатов, канатоходцев, танцоров и танцорок; разумеется, всё это предназначалось исключительно простонародью, и Радуга бдительно следила, чтобы её воспитанник, которому ещё только предстояло сделаться правителем исполинской державы, не «испортил себе вкус», посещая «недостойные его зрелища», «грубое действо для тупого быдла».

Всё это исчезло, сгинуло, сорванное военным лихолетьем. Где теперь те певцы и трагики?.. Не осталось даже вечных, неистребимых танцоров и акробатов. Никого нет – унесены ветром, сгорели, как мошки, во вспыхнувшем на всю Империю пожаре.

Зато развелось множество лжепророков.

А изначальный пожар разжёг он, Император.

«Сожалею ли я об этом? – думал он, глядя на точёный профиль мирно спящей Сеамни. – Сожалею ли? Сомневаюсь ли в себе? Сомнение – первый шаг к поражению, Гвин. Гвин – даже имя и то дано тебе не матерью, как у всех обычных людей».

Не сомневайся, Император. Дрогнешь – и низринешься в пропасть, куда глубже Разлома. Дрогнешь – и потянешь за собой вообще всех в Империи, и друзей, и врагов. Ведь сейчас, на этих холмах, твои легионы станут сражаться также и за мятежных баронов, засевших на севере; мятежных баронов, что только и ждут момента для нового штурма Мельина.

Правитель осторожно коснулся тыльной стороною ладони щеки своей Дану. Живая, теплая, гладкая. Ресницы чуть вздрагивают, словно молодой тростник под едва ощутимым ветерком. Дыхание, чистое, словно родниковая вода. Кожа без единого изъяна, поры или оспины, какой никогда не бывает даже у младенцев людской расы.

Есть, правда, один-единственный шрам. На шее… Памятный шрам, что и говорить.

«Ты здесь. Ты спишь. Ты – то, что держит меня в этом мире. Даже Империя значит меньше. Я уже бросил её один раз ради тебя, когда шагнул в Разлом следом за утащившей тебя Белой Тенью. Мы встретились с похитителем в открытом бою, и я взял верх; и ты вернулась. Я помню лютую стужу и холод минувшей зимы, когда мы очутились в снежной пустыне и твои волосы вороновыми крылами вились под вьюжным ветром, снежинки запутывались в них и не таяли, словно жемчуга. Я помню избиение волков, помню тебя, прямую и разящую, точно пронзающее копьё; помню каждый миг с тобой, каждый твой взгляд. Помню призрак Деревянного Меча в твоей вознесённой руке, там, на берегу покрасневшей от человеческой крови речушки под названием Свилле; помню ту горбатую тварь, вызванную жрецами Семандры из неведомой бездны; помню твой удар незримым клинком, вспоровшим чешую, броню и саму плоть демона. Помню, как ты опустилась на землю, впитавшую в себя вдосталь горячей крови; наверное, богатые травы поднялись на этих заливных лугах…

Ты – это я, и я – это ты. Это не любовь, не плотская страсть, даже не воспеваемое поэтами «единение двух душ». У меня нет для этого слов, я не бард, я Император, не имевший даже имени и не читавший ничего, кроме трудов по военному искусству и героических эпосов. Ты дала мне имя. Многие верят, что, нарекая кого-то, даруют не просто имя, что станет отличать тебя от других, – но нечто большее, оно зазвучит в аэре, его подхватит далеко разносящееся эхо; имя достигнет неведомых сфер, отразится от звёздного купола – а нарекший обретает особую власть над наречённым, но в то же время и сам оказывается от него в зависимости.

Мы оба друг без друга – ничто. Слишком длинны тянущиеся за нами шлейфы крови. Окажись мы порознь – они потянут нас на самое дно Разлома, и хорошо ещё, если в тот самый мир, откуда мы один раз уже смогли выбраться.

Ты спишь, Сеамни Оэктаканн. Видящая Народа Дану. Носительница Деревянного Меча, навек осенённая его яростью и безумием. Мы оба безумны, Тайде, и ты, и я, мы скованы тенями и ужасом, разверстыми безднами и тьмой, огнём и ветром, снегом и льдом, мы проросли друг в друга, наши мысли – одно, наши души – одно. Я знаю, что не переживу тебя; и знаю, что ты тоже не задержишься на этой земле, если в пылу битвы меня найдёт случайная стрела или кто-то окажется искуснее на мечах. Я, к сожалению, знаю, что Спаситель на самом деле ждёт нас, притаившись, словно ночной тать, за гранью нашего мира; он ждёт наших душ, они для него – лакомый кусок, и он алчно следит за каждым нашим шагом, за каждой истекающей секундой отмеренного нам срока; я знаю, что нам предстоит ещё одна, поистине последняя битва, когда, взявшись за руки, мы побредём по бесконечным серым полям Посмертия. Я верю, что мы не разлучимся и там, я верю, что моя рука не ослабеет, что даже за гробом я смогу защитить свою женщину. Или – умереть второй, последней смертью, и тоже – вместе с ней.

Спи, родная. Пусть явится тебе твой родной лес, на скудном людском наречии зовущийся Друнгом. Пусть ты увидишь его в расцвете красоты и славы, когда изумрудные древесные кроны поднимаются до неба, а под корнями журчат хрустально-чистые ключи. Пусть солнце глядится в незамутнённые воды лесных озёр, и пусть Древние Силы снизойдут к тебе, раскрывая свои тайны.