Маски Пиковой дамы - Ольга Игоревна Елисеева

с пушкинского рисунка, чтобы две картины соединились.

В «Сказке о золотом петушке» царь Дадон — продолжение образа из юношеской неоконченной поэмы Пушкина Бова («Часто, часто я беседовал…») 1814 года. Она написана в те годы, когда поэт считал «Жанну Орлеанскую» «катехизисом остроумия», называл книжицу «золотой, незабвенной» и пребывал в полном восхищении от нее. Там о царе сказано:

Царь Дадон со славой царствовал

В Светомире, сильном городе.

Царь Дадон венец со скипетром

Не прямой достал дорогою,

Но убив царя законного

Бендокира Слабоумного.

Здесь содержался намек на убийство Павла I, которого называли умалишенным. Недаром один из советников царя Дадона «табакеркою поскрипывал». Считалось, что роковой удар сумасшедшему императору был нанесен именно табакеркой в висок. Молодые вольнодумцы без стеснения намекали Александру I на отцеубийство, и, кажется, сами были абсолютно уверены в виновности императора.

«Я бодрствую за…»

Через 20 лет в новой сказке опять возникнет Дадон — Александр I. Здесь его образ еще плотнее объединен с образом отца Павла I, так как на помощь царю приходит скопец: «Обратился к мудрецу, / Звездочету и скопцу». И Павел I, и после него Александр не раз беседовали с основателем секты скопцов Кондратием Ивановичем Селивановым, которого сподвижники признавали воплощением Бога Саваофа на земле[144]. И тому, и другому старик Кондратий предложил оскопиться и так войти в Царствие Божие.

Между членами секты скопцов и высокопоставленными масонами, например, князем Александром Николаевичем Голицыным, поддерживалась постоянная связь[145]. Сказочный скопец предложил царю в качестве стража его государства золотого петушка. Как сторонники либеральных идей предлагали закон.

И днесь учитесь, о цари:

………………………………………………….

Склонитесь первые главой

Под сень надежную Закона,

И станет вечной стражей трона

Народов вольность и покой.

В оде «Вольность» 1817 года молодой Пушкин описал именно такой поворот событий. «Вольность и покой» станут его идеалами на долгие годы, перейдя из государственной жизни в частную. «Независимости» он будет жаждать в одесский период: «Слово плохое, да вещь хорошая». Татьяна-княгиня «сидит спокойна и вольна». Германн говорил о том, что три карты должны принести ему «независимость и покой».

Покоя хотел и Дадон, принимая петушка. Но в русском фольклоре «красный петух» — пожар. Сродни такому же пониманию оказалось и французское. На парижской фарфоровой тарелке 1792 года изображен петух на пушке с надписью: «Я бодрствую за нацию»[146].

Пушка сама по себе — тоже символ мужского члена. Причем настолько древний, что восходит еще к индоевропейской общности, когда и пушек-то не было, а петушок или птица счастья сидели на поваленном дереве[147]. Вспомним срубленный ствол на портрете Николая I кисти Доу. Если перевести изображения первой четверти XIX века на «неприличный» язык древности, то окажется, что один член, недостаточно сильный, повален, вместо него возвышается другой — вертикальная фигура императора.

В революционной Франции древние сакральные представления ожили разом, словно с них сдернули многовековой христианский «пеплум». Восстанию в социальном плане соответствовало восстание плоти, долго сдерживаемой религиозными нормами. На книгах, выходивших в 1790-х годах в Париже, помещался «говорящий экслибрис» — на пушке, палящей по Бастилии, сидел мужчина без штанов, а другой — с ершом в руках прочищал не жерло пушки, а его орудие, тоже нацеленное на «старый режим».

В «Сказке о золотом петушке» подарку скопца предстояло стеречь столицу Дадона: «Кири-ку-ку. / Царствуй, лежа на боку»{7}. Сон, дремота — «недвижный страж дремал» — всегда маркировали у Пушкина императора Александра I. «Наш царь дремал», — сказано в десятой главе «Евгения Онегина». И всегда в связи с революционной угрозой: «Давно ли ветхая Европа свирипела…» или «И постепенно сетью тайной / Россия…»

Этот образ — спящего царя — намеренно насаждался в либеральной литературе. В 1811 году, накануне решающей схватки с Наполеоном, Петр Вяземский писал, метя в Александра I[148]:

У вас «авось»

России ось

Крути́т, верти́т,

А кучер спит.

В черновике «Сказки о золотом петушке» сохранилась отсылка к восстанию Семеновского полка 1820 года, ушедшая из последней редакции:

Петушок кричит опять:

Бунт в столице!

………………………………………….

Бунт утих, и царь забылся.

Пусти такого сторожа овец стеречь! К стране Дадона подбирается неведомый враг. Царь высылает двух сыновей, а следом едет сам. Но с новым противником нельзя бороться, просто повернув войска: «Войска идут день и ночь…» А врага нигде не видно. Наконец, «войско в горы царь приводит».

Царевичи погибли, «меч вонзивши друг во друга», их «рать побитая лежит». Отец хотел было их оплакать:

Царь завыл: «Ох, дети, дети!

Горе мне! Попали в сети

Оба наши сокола!

Горе, смерть моя пришла».

Все завыли за Дадоном,

Застонала тяжким стоном

Глубь долин, и сердце гор

Потряслося…

Пушкин говорит о вселенской катастрофе, о том, что сама природа отзывается на плач. Случилось истинное горе. Мир перевернулся.

Вдруг из шатра выходит «девица, / Шамаханская царица, / Вся сияя, как заря». Дадон околдован, «ей глядя в очи»: «И забыл он перед ней / Смерть обоих сыновей». «Покорясь ей безусловно», царь увозит невесту в свой город. Но тут ее требует себе скопец. Его неуместная просьба и ответ Дадона: «Я, конечно, обещал, / Но всему же есть граница», — уводят к ноэлю, к обещаниям царя-отца: «И людям я права людей, / По царской милости моей / Отдам из доброй воли». Эти посулы были «сказкой» для молодого Пушкина и превратились в настоящую «Сказку…» у зрелого.

Многозначны и слова: «Сам себя ты, грешник, мучишь» — они тоже о желании политических свобод, которых не будет. Здесь уместно перейти к другому царю, на которого поэт в 1834 году сильно дулся из-за камер-юнкерства, из-за Натальи Николаевны и политического журнала, который не следовало обещать. А еще больше из-за истории Петра Великого, которая как-то не писалась. «…Да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно когда лет 20 человек не был зависим»[149].

Словом, к Николаю I.

Воеводы не дремали,

Но никак не успевали:

Ждут, бывало, с юга, глядь, —

Ан с востока лезет рать.

Справят здесь, — лихие гости

Идут от моря…

В этих строках намек на Русско-персидскую 1826 года и Русско-турецкую 1828–1829 годов войны. С моря же могли прибыть англичане, стоявшие за обоими столкновениями, уже посылавшие к Кронштадту свой флот накануне гибели Павла I и теперь, в 1828 году, направившие фрегат «Блонд» из Стамбула в Севастополь в качестве