Стужа - Василь Быков

В конце рабочего дня Егор подошел к заметно уставшему нацдему, который, сидя на бревне, дышал на свои озябшие пальцы, поинтересовался: как работа? Вопреки ожиданию тот не стал жаловаться, скупо ответил: «А ничего. Наверно, не самая трудная?» Тут он был прав: ошкурка считалась у них не самой тяжелой работой, может, даже довольно легкой. Работа куда тяжелее ждала его впереди. А в тот раз они вместе пошли в местечко – неторопливо пошагали в вечерних сумерках, и Азевич ненавязчиво заговорил о сложностях классовой борьбы, в которой, конечно же, не избежать жертв. Дорошка выслушал его и сказал: «Да какая там борьба! Просто дурость взыграла». – «Какая дурость?» – «Обычная. От вековой темноты». Азевич несколько помедлил с ответом, подумав, что темнота – это что касается деревни, неграмотности, а тут все-таки райком, где сидят довольно образованные люди. Вон товарищ секретарь Молодцов учился в институте, Войтешонок окончил педтехникум, такие доклады шпарит в нардоме, ни разу не спотыкнется. Да и сам он кое-чему научился в Минске. Дорошка опять выслушал и задумчиво произнес: «Чем такая наука, лучше абсолютная безграмотность. У простых людей нет образования, зато есть здравый смысл». Так они, ни до чего не договорившись в тот вечер, дошли до переулка возле оврага, где квартировал Дорошка, и он вдруг предложил зайти в дом, продолжить разговор да попить чайку. Чайком Азевич не очень соблазнился, больше хотелось поесть – хорошо проголодался за зимний день на распиловке; он зашел.

У Дорошки была небольшая семья: жена, учительница начальных классов, и дочурка четырех лет – болезненное дитя с очень внимательным взглядом. Еще с ними жила старшая сестра Дорошки Христинка, тихая незамужняя женщина, бывшая у них нянькой, горничной, кухаркой – хозяйкой, одним словом. В тот раз Азевич не только попил чаю, но и неплохо поужинал ячневой кашей с салом. Христинка за вечер не произнесла ни слова, жена Дорошки скупо ответила на несколько незначительных вопросов мужа, сама ни о чем не спросив. Как-то неприятно отметив это, Азевич попытался в шутку заговорить о сегодняшнем дне хозяина, вспомнил, как тот неуклюже махал топором. «Может, как перевоспитаем вашего», – шутя сказал он хозяйке, на что та коротко буркнула: «Горбатого и могила не выпрямит», и смолкла. Азевич удивился, тем более что Дорошка никак не отреагировал на колкость жены, разве что ниже склонил голову над глиняной миской с кашей.

Перевоспитание его на лесопилке тем временем продолжалось. Неделю спустя бывшего нацдема поставили на погрузку-разгрузку древесного сырья и готовой продукции, и он с бригадой из пяти человек до вечера ворочал сырые, обмерзшие бревна, таскал их на вагонетки, выгружал доски и горбыли из пиловочного цеха. Тут ему дали брезентовые рукавицы и больше ничего, и скоро его легкое пальтишко превратилось в нечто непотребное, так же как и его фасонные туфли. Правда, нацдем не жаловался, не вздыхал даже, молча и сосредоточенно работал наравне со всеми, в меру своих, не слишком, однако, богатырских сил. Спектаклей в нардоме он уже не ставил, их уже не ставил никто. Вся массовая работа там ограничивалась антирелигиозными лекциями да нечастыми докладами о международном положении. После одного такого доклада, который, кстати, по поручению райкома делал Азевич, Дорошка подождал его на крыльце и сказал, что у него есть несколько замечаний по существу. Азевич, которого уже останавливали человека три с благодарностью за умный доклад, охотно остановился, заинтригованный. Дорошка сказал: «Вы упрощаете проблему интернационального». – «Как это?» – не понял Азевич. «А так. Рабочий класс Германии теперь совсем не тот, что был раньше». – «Ну это неверно, – сказал Азевич. – В газете написано...» – «И в газете неправильно написано».

Вот те и на! Азевич бы не удивился, если бы тот уличил его в какой-либо неточности, в собственной его, докладчика, ошибке. В то время он и в самом деле не очень уверенно чувствовал себя в роли лектора. Но с тем, что неправильно написано в газете, он согласиться не мог. К авторитету газеты всегда обращались и на лесопилке, и в райкоме. Газета, выходившая в Минске, а тем более в Москве, была верховным арбитром в каждом политическом споре, дело было лишь за тем, правильно ли процитирована газетная фраза, точно ли изложена. Каждый докладчик как можно ближе придерживался текста газеты, некоторые за время доклада ни разу не отрывали от нее взгляда, чтобы не ошибиться, не сказать что-либо не так, как там написано. Кажется, в том докладе Азевич нигде не допустил ни малейшей неточности, шпарил до конца по газете, а этот говорит: упрощает проблему.

Люди уже расходились, а они все стояли, и Дорошка, закурив, сказал: «Цитата о религии у вас тоже неточна. У Маркса о том иначе написано». Услышав это, Азевич почти испугался, но тут же и успокоился: уж эту цитату он слышал бессчетное число раз и помнил наизусть. Конечно, он не согласился со строптивым нацдемом, но тот решительно возразил: «Давайте проверим по первоисточнику». Что ж, Азевич был не против, но для этого следовало знать, по какому источнику можно проверить. Дорошка же, кажется, знал. Они зашли в библиотеку нардома, и там нацдем уверенно вытащил с длинной полки один том Маркса, полистал, затем взял другой и в самом деле нашел то, что было нужно. «Вот смотрите, что написано». Написано было действительно несколько иначе, чем цитировал Азевич: «Религия – это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому, как она – дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа». «Вот так, – заметил Дорошка. – А не для народа. Цитаты требуют точности». Наверно, так, подумал Азевич, похоже, тут он дал маху. Но тогда что же получается? Кто кого перевоспитывает? Он, комсомольский секретарь, – нацдема, или нацдем – его?

Вопрос этот, не находя ответа, маячил в голове у Азевича, пожалуй, всю зиму, иногда тускнея, иногда разгораясь с особенной силой.

Как-то Дорошка дал почитать ему сборник статей Ленина о тактике социал-демократии, из которого Азевич кое-что запомнил, кое-что даже выписал, но поговорить с Дорошкой не успел. В это время в газетах появились статьи о правом уклоне и белорусских националистах, было напечатано открытое письмо Якуба Коласа с признанием собственных вредительских и контрреволюционных ошибок, и Азевич подумал, что наступило самое время поговорить о националистических грехах Дорошки. Для этого он однажды зашел к нему в выходной после обеда. Дорошка сидел подле окна с книгой в руках, Христинка зашивала его разорванную на лесопилке сорочку, девочка игралась с куклой на конце скамьи, жены не было дома. Азевич положил перед хозяином прихваченную им в райкоме газету с покаянным письмом Коласа. «Вот читайте. Сам признается». Дорошка быстро пробежал глазами по строчкам статьи и отбросил газету на пол. «Чушь собачья! Какая контрреволюционная деятельность? Вы читали “Новую землю”?» Нет, Азевич не читал «Новой земли», он о ней и не слышал. Дорошка перебрал несколько книжек на этажерке и одну, тоненькую, подал Азевичу. «Вот почитайте и скажите, чем это плохо? Что здесь контрреволюционного?» Азевич взял книжку, сунул за пазуху. Что ж, он почитает, хотя читать контрреволюционные произведения, наверно, не очень позволяется. Три вечера подряд он читал при мигающем свете коптилки – и все ему показалось там складно, понятно и даже близко. Узнавал многое из своей деревенской жизни: и как в детстве мать угощала ребят блинами, и как с дядькой Филиппом осматривали пчелиные ульи. Крестьянский быт был изображен так похоже, и люди – знакомые, узнаваемые, каких немало в каждой деревне, в каждом районе. Ну и природа тоже. Сама собою впечатляла главная забота крестьянина – земля, ее постоянная нехватка в деревне. Да и в его семье земли было мало, один малоурожайный надел, над которым в поте лица трудились отец с матерью. Потом, правда, как подросли, им стали помогать дети. Вроде зажили лучше, стало сытнее на столе, появилось кое-что из одежды. Думалось: может, как-нибудь жили бы и дальше, если бы не началась классовая борьба да эта коллективизация. Егору еще повезло: благодаря счастливому случаю или доброму человеку он вовремя вырвался из деревни, стал комсомольским работником. Вышел в люди. В деревне же остались прозябать в бедности, колхозы не могли выйти из упадка, колхозники едва выполняли планы обязательных заготовок всего – от яиц, молока до льна и хлеба.