Улав, сын Аудуна из Хествикена - Сигрид Унсет

Заря только начинала брезжить, стоял ледяной холод, и повсюду было мокро. Улав и Ингунн, тесно прижавшись друг к другу, сидели и дремали на лесенке, меж тем как желтовато-белый свет с востока все выше и выше растекался по всему небу, а птицы щебетали все громче и громче. Песен от них, видно, в этом году больше не услышишь!

– Опять он здесь! – Улав вскочил. Пес снова спустился на тун, встал перед большим стабуром и завыл. Улав с Ингунн разом сбежали вниз по лесенке, и Улав стал звать и приманивать Эрпа. Пес всегда слушался его. Но нынче Улав не мог схватить Эрпа.

Из жилого дома вышел Арнвид, сын Финна, и тоже попытался соблазнить Эрпа костью, но и ему не удалось поймать пса. Стоило приблизиться к нему, как Эрп всякий раз ускользал, отбегал в сторону и снова принимался выть.

– А вы что, так нынче ночью и не раздевались? – спросил вдруг Арнвид, переводя взгляд с юноши на девушку.

Ингунн вспыхнула и быстро отвернулась, а Улав ответил:

– Нет… Мы сидели и болтали в верхней горнице, да так и заснули сидя; и спали, пока эта псина не разбудила нас.

Уже многие вышли во двор, и мужчины, и женщины; и все дивились, что пес так воет. Под конец вышел и Колбейн.

Вдруг кто-то как закричит: «Глядите!..»

На галерейке большого стабура показался Стейнфинн, сын Туре; его лицо жутко изменилось и стало почти неузнаваемым. Он что-то крикнул – а потом исчез, словно провалялся.

Колбейн бросился к стабуру, но дверь в подклеть была заперта изнутри. Тогда подбежал Арнвид, и Колбейну помогли взобраться к нему на плечи, а оттуда он перемахнул через перила на галерейку. Вскоре Колбейн снова вышел и перегнулся через перила – лицо его исказилось от ужаса.

– Стейнфинн истек кровью, как заколотый вол, пусть кто-нибудь сюда поднимется. Только не дочери… – сказал Колбейн, и словно озноб пробежал по его телу.

Вскоре он отворил дверь внизу. Арнвид и несколько челядинцев вошли в дом, меж тем как Тура с прислужницами побежали вниз за водой и вином, полотняными лоскутьями на повязки, мазями и снадобьями. В дверях появился Арнвид, сын Финна, – при виде его страх, который все возрастал и возрастал в душе ожидавших, вылился в стон. Арнвид шел точно во сне, но, увидев Улава, сына Аудуна, подозвал его к себе.

– Ингебьерг… – нижняя челюсть Арнвида тряслась так, что стучали зубы. – Ингебьерг мертва. Боже, помилуй нас, бедных грешников! Улав, возьмешь с собой Ингунн… и Туру, и мальчиков… приведешь в жилой дом. Колбейн желает, чтоб я сказал им об этом.

Повернувшись, он первым стал спускаться вниз.

– Ну, а Стейнфинн?.. – быстро и резко спросил Улав. – Ради бога, скажи… он ведь… он не убил ее?

– Не знаю… – Казалось, Арнвид и сам вот-вот упадет. – Она лежала мертвая в постели. Рана Стейнфинна открылась – из нее хлынула кровь. Больше я ничего не знаю…

Улав быстро обернулся к Ингунн, которая подходила к ним; протянув руку, словно желая остановить ее, он повторил слова Арнвида:

– Боже, помилуй нас, бедных грешников! Ингунн, Ингунн… постарайся… постарайся теперь довериться мне, дорогая моя.

Взяв Ингунн под руку, Улав повел ее – она заплакала тихо и горько, как ребенок, который не решается дать волю страху.

Около полудня Улав сидел в большой горнице с Ингунн и Турой. Арнвид рассказал им то, что мог поведать Стейнфинн о кончине жены; Улав меж тем, того не замечая, обнимал Ингунн за плечи.

Стейнфинн и сам-то знал совсем немного. Перед тем как им лечь спать, Ингебьерг перевязала его руку. Он спал беспокойно, бредил ночью в жару, но ему помнится, будто жена вставала несколько раз и подносила ему питье… А разбудил его вой пса – тогда она уже лежала мертвая между стеной и мужем.

Последние года Ингебьерг часто билась в падучей. Арнвид думал: может, радость оттого, что бесчестье наконец-то смыто, оказалось ей не по силам. Ингунн, плача, упала всем телом на колени Улава, а он гладил ее по спине. С перепугу он, да, ясное дело, и другие тоже, решил, будто дело тут нечисто… Хотя одному богу ведомо, с какой стати было Стейнфинну желать смерти жены. Однако же речи Арнвида вывели их из оцепенения, в которое поверг их ужас. Улава мучила неотвязная мысль… Он хотел прогнать ее, мысль эта была позорна, но… Стейнфинн сказал: вскоре он последует за женой… Если так оно и случится, ни Стейнфинн, ни Ингебьерг никогда не узнают, что он, Улав, обманул их доверие. Сам того не желая, он испытывал облегчение – он чувствовал себя бесконечно усталым, но волнение его улеглось…

Был такой миг, когда казалось – он вот-вот погибнет. Сразу же после того, как вынесли тело Ингебьерг, Улав увидел женщин, спускавшихся с чердака. Плача в голос и причитая, как водится у служанок, они остановились, чтобы показать ему окровавленное платье, которое несли в руках. Одна из них сгребла с пола в меховое одеяло цветы таволги – они тоже были залиты кровью. Сверху же лежали длинные полотняные лоскутья, которые Арнвид нарезал из рубах – своей и Улава, а потом перевязал ими руку Стейнфинна; лоскутья лоснились и заскорузли от пропитавшей их крови. И вот, против воли Улава, все слилось в его душе в одно видение, все то, что случилось со вчерашней ночи, когда они стояли там, на земляном валу, и глядели на горящую усадьбу. И он был не в силах более выносить этот ужас: бедствие, постигшее приемных родителей, и свою вину пред ними… Это было, как если бы он обесчестил родную сестру!

Мир юноши разбился вдребезги. Ему невмоготу было выносить ужас этой картины, а она всплывала пред ним все снова и снова. Когда же дети Стейнфинна льнули к нему, ибо теперь всем остальным в усадьбе было не до них, он видел для себя словно спасение в том, что опекал их как старший брат.

Тура все плакала и говорила без умолку. Она всегда была самой разумной и рассудительной изо всех детей. Она сказала Улаву: судьба жестоко обошлась с ее родителями, которые не успели насладиться счастьем после стольких лет незаслуженной скорби и позора. Улав же ответил, что было бы много хуже, ежели бы Ингебьерг умерла прежде, чем Стейнфинн отомстил Маттиасу. Тура хорошо понимала: искупление бесчестья могло быть куплено только дорогой ценой. Она печалилась также о спасении души матушки и о благополучии сестры и братьев, ежели опекуном их станет Колбейн. Тура считала своего дядюшку не шибко разумным.

Улав же сказал: уж Стейнфинну Колбейн по крайней мере выказал величайшую родственную преданность, Маттиас не был убит безвинно, а пожар приключился по несчастной случайности. Что до Ингебьерг, то она, всякий скажет, жила последние годы богобоязненно, как подобает христианке. И тело ее достойно предали земле. Правда, никто не упомянул при детях, какие толки ходили в приходе: дескать, будь епископ Турфинн в родных краях, еще неизвестно, сошла бы хозяйка Фреттастейна со столь великими почестями в могилу. Во всяком случае, не прежде, чем дознались бы, принимала ли покойная Ингебьерг участие в советах, где замышлялось убийство Маттиаса, или нет.

Улава же утешал по большей части Арнвид, сын Финна. Они делили постель, и, когда Арнвид не бодрствовал подле своего раненого родича, они с Улавом беседовали до поздней ночи.