Тень Голема - Анатолий Олегович Леонов

птица, т. е. великий канцлер, всегда большой приятель англичан, а наш противник. Полагают, что он был отравлен. Дай Бог всем врагам нашей отчизны подобный конец или лучший образ мыслей».

– Ну что, все еще сомневаешься? – спросил Проестев, забирая письмо обратно.

Феона неопределенно пожал плечами и упрямо повторил:

– И все же я бы не спешил. Мы не знаем, что сокрыто в оставшихся бумагах. Шифр мне неизвестен. Писал его другой человек. На ином, чем латынь, языке. Чутье подсказывает, что для нас там есть много интересного!

– Что предлагаешь?

Отец Феона словно ждал этого вопроса и не задумываясь ответил:

– В шотландской роте «бельских немцев» был такой поручик – Андрей Мутр. Часом, не знаешь, он еще служит?

– Он теперь капитан этой роты. Назначен полгода назад, сразу после гибели прежнего капитана Вилима Грима.

Феона перекрестился и грустно покачал головой:

– Жаль, земля ему пухом! А с Андреем поговори. Прежде он иногда помогал мне.

Проестев нахмурился и изобразил на лице сдержанное недовольство.

– Я рассчитывал на тебя.

В ответ Феона мягко улыбнулся и отвел глаза в сторону, избегая обиженного взгляда начальника Земского приказа. Казалось, монах просто не испытывал внутренней потребности заниматься предложенным ему расследованием. Было ли это следствием принятой схимы и попыткой полностью удалится от мирских дел или, что скорее всего, в этом имелись иные, скрытые мотивы, оставалось только гадать. Вслух отец Феона произнес вполне миролюбиво:

– Честно говоря, я не встречал человека, который с такой легкостью решал бы самые сложные загадки. В этом деле он лучше меня!

– А доверять-то ему можно? – В голосе Проестева все еще слышалась досада.

– Было бы нельзя – не предлагал бы. Он точно поможет. Поговори с ним.

– Ладно. Поговорю. А сам ты куда?

Феона хмыкнул себе под нос и неопределенно пожал плечами:

– Вернусь в лагерь к Прозоровскому, найду отца Афанасия, а там посмотрим.

Монах встал с лавки, вежливо поклонился всем оставшимся и неспешно направился к выходу из комнаты. Начальник Земского приказа задержал его словами:

– Поезжай. Я найду тебя, коли понадобишься. Только давай договоримся. Обо всем, что было сегодня…

Проестев приложил указательный палец к губам.

– Это излишне, – улыбнулся отец Феона. – Я умею хранить тайны.

Он еще раз посмотрел на стол, заваленный бумагами умершего думного дьяка, и покачал головой:

– Говорят, смерть превращает жизнь в судьбу. Стоит признать, что смерть Третьякову удалась весьма плохо.

Глава 13

Уже сто лет, как между Мясницкой и Покровкой, на полпути от Белого города к Скородуму, широко раскинулась одна из самых больших дворцовых слобод в столице. Почти все жители этой слободы занимались крестьянским промыслом, доставляя на царскую кухню урожай из свежих овощей, фруктов и зелени. Подводы со снедью шли в Кремль неиссякаемым потоком, а царский двор требовал новых разносолов. Некоторые особо рукастые из слободских так поднаторели в своем мастерстве, что умудрялись выращивать в нехитро слаженных теплицах диковинные по московским меркам дыни и арбузы. Пробовали разводить хурму, персики и виноград, но прихотливые южане суровыми московскими зимами вымерзали на корню. Впрочем, и без того слобода числилась среди наиболее зажиточных в Москве. Звалась слобода Огородной, или просто Огородниками.

Огородники были всегда шумны и многолюдны. Имелась здесь своя достопримечательность – единственная в Москве церковь Харитона Исповедника, место паломничества обитателей как самого стольного града, так и его многочисленных посадов. Старая деревянная церковь парадным фасадом глядела на Хомутовку, главную улицу слободы, всегда заполненную народом, в то время как тыльная сторона была мрачна и пустынна, ибо выходила на заброшенное кладбище «московских немцев»[53], коих в Огородниках к тому времени осталось совсем немного. Вернее сказать, всего один, «немец» Андрюшка, выполнявший работу сторожа и пономаря полуразрушенной кладбищенской часовни. Остальные иноземцы Огородной слободы либо лежали здесь в качестве постоянных обитателей, либо переехали в другие, более подходящие для жизни места, коих в одной только столице насчитывалось с полдюжины.

На исходе второй стражи, между шестым и седьмым часом ночи[54], на иноземном кладбище в Огородниках объявилось трое, одетых в черные балахоны, с вышитыми на них серебряными черепами с перекрещенными костями. Полная луна, изредка выглядывающая из-за обложных облаков, еще с вечера затянувших небо Москвы, выхватывала силуэты незнакомцев, медленно бредущих среди каменных крестов и мраморных надгробий, испещренных буквами нерусского алфавита. Откуда-то из глубины кладбища доносился монотонный бой большого колокола и слышалось тихое песнопение, странным образом похожее на латинский хорал. Кто мог среди ночи петь на кладбище духовные песни, оставалось только догадываться. Грозовое ненастье, холодные порывы ветра и стелющаяся мгла на перемежающемся фоне полной луны создавали ощущение тревоги и нереальности всего происходящего. Оттого казалось, что незнакомцы не шли, а парили в воздухе, словно бестелесные тени, окутанные хлопьями густого тумана, клубящегося над землей. Продолжалось это до тех пор, пока один из некромантов, шедший сзади, не споткнулся об обломок кирпича, лежавшего на тропинке, и с диким воем человека, отбившего себе ногу, не завалился в кусты бузины, растущей на обочине.

– Какого беса? – заорал он вполне себе по-русски, скидывая с головы огромный бесформенный куколь. – Ни зги не видно в этом мешке!

Два других некроманта, шедших впереди, услышав мольбы о помощи, резко остановились, скинули свои капюшоны и, переглянувшись, поспешили к лежащему в кустах товарищу. Луна – до того момента весьма условно обозначавшая силуэты ночного кладбища, – словно проявляя особый интерес к посетителям, пронзила своими лучами царящие вокруг сумерки, пролившись на землю потоком холодного серебряного света, достаточного для того, чтобы увидеть лица незваных гостей.

– Какой дуботряс тут кирпичи разбросал? – вопил пострадавший, в котором, несмотря на причудливые одежды, легко узнавался главный судья Аптекарского приказа и ближайший родственник государя, кравчий с путем Михаил Михайлович Салтыков.

– О! Мои мозоли!

Из глаз Салтыкова текли самые настоящие, непритворные слезы.

– Мой принц, имейте мужество! – с ужасным акцентом произнес один из склонившихся над ним некромантов, которым оказался прославленный врач и чародей Артур Ди. – Мы почти пришли.

– Так больно же! – скулил Салтыков.

– Понимаю, – кивнул головой Ди, помогая царедворцу подняться на ноги, – но надо спешить. Церемонию нельзя прерывать. Об этом вам и сэр Эдвард скажет!

Спутник Артура Ди, знаменитый медиум и некромант Эдвард Келли, все это время стоял рядом, едва удерживаясь от смеха. Происшествие с Салтыковым казалось ему невероятно забавным. Услышав обращение партнера, он нахмурился, сделал круглые глаза и солидно кивнул головой.

Процессия возобновилась. По-прежнему монотонно бил церковный колокол, чей-то нежный голос тихо распевал хоралы на незнакомом языке. Ди и Келли торжественно ступали впереди, а за ними, охая