Клиника жертвы - Мария Воронова

– Ну хорошо, допустим, Глеб распускает руки. Чего он этим добился? Всю жизнь извивается, как червяк, не под каблучком, а я бы сказал, под пятой Доры. Смысл тратить калории, если все равно будет так, как она хочет? Бог с вами, да разве забитые жены так ведут себя? У нас в поселке так про них говорили: если Глеб Комиссаров, то Дора – командирова. Глеб ведь даже на пьянки с нами не ходил. А если вдруг попадал случайно, то пару рюмок – и домой. Мы ему: посиди еще, а он: простите, ребята, не могу, Досенька ругать будет. Разве стал бы он так поступать, если бы бил ее? Чего проще – надрался, явился домой в три часа ночи, в ответ на претензии дал в глаз, и все дела. Серьезно, Кристина Петровна, выбросьте эту идею из головы.

Она улыбнулась:

– С удовольствием. Мне только приятно знать, что у человека, которого я очень уважаю, в семье все хорошо. Лишь бы только это не было, как говорят у нас в медицине, мнимое благополучие.

– Нет, нет! Мы жили в замкнутом мирке поселка подводников, там ничего нельзя было утаить. Вообще, хочу вам сказать, подводники и семейное насилие – две вещи несовместные.

– Это почему?

– Да хоть потому, что подводник должен быть смелым человеком. Жалованье, карьера – все это недостаточные мотивации, чтобы трус преодолел себя и спустился в лодку, где его может ждать самая мучительная смерть из всех возможных. Тем более что пока мы служили, родина платила нам не те деньги, ради которых имеет смысл рисковать собой. Своего рода фильтр, благодаря которому на флот попадали только достойные люди. Смелый же человек не может быть жесток, он никогда не поднимет руку на слабого.

Кристина пожала плечами:

– Неубедительно. Как же тогда несчастные ребята, участники боевых действий в Чечне? Сколько их стало бандитами и киллерами?

– Во-первых, таких гораздо меньше, чем вы думаете! – отрезал Нейман. – А потом, тут дело не в жестокости, а в тяжелейших травмах, психологических, а зачастую и черепно-мозговых. У них, к сожалению, есть одно очень грустное отличие от нас: им приходилось убивать. Короче, Кристина Петровна, не подумайте, что я хвастаюсь, но для того, чтобы уйти под воду, надо иметь дух. А если у тебя есть дух, то ты и женщину будешь любить, как мужчина, а не как похотливый бабуин. Готов умереть за родину – готов погибнуть и за любовь, иначе не бывает. Мне трудно это объяснить… Каждый раз, уходя в поход, думаешь: вдруг будешь сидеть в задраенном отсеке, выбирая из воздуха последние молекулы кислорода и зная, что помощь не придет… Ведь захочется вспомнить не то, как ты пил, ел и трахался. Ох, простите, Кристина Петровна! – спохватился Нейман. – Случайно оговорился.

Она смотрела на него такими глазами, что у Владимира Валентиновича захватило дух. Тут было и восхищение, и участие, и грусть… За один такой взгляд жизни не жалко!

– Продолжайте, пожалуйста, – осторожно сказала она, – и прошу вас, не стесняйтесь в выражениях.

– Да что там говорить, Кристина Петровна! Каждый подводник носит при себе фотографию жены, зная, что это – его последнее утешение в случае чего. Мы погибаем медленно, есть время проститься с жизнью… А настоящая любовь, она ведь дает какую-то надежду даже в смертный час, верно?

Кристина кивнула. Обоим стало немного неловко. Нейман переживал, что сентиментально разоткровенничался, а начальница, наверное, удивилась, обнаружив, что такой старый пес, как ее шофер, еще не утратил склонность к романтике, и теперь не знает, как ей с ним себя вести. Он запустил мотор.

– А вы? – вдруг резко спросила Кристина.

– Что я?

– Вы не женаты! – В голосе прозвучали прокурорские нотки. – Как же вы уходили в поход без любви?

– Я очень старался не утопить лодку, – отшутился Нейман.

Иногда я думаю: зачем я все это пишу? Может быть, у меня началось душевное расстройство, на манер тех маньяков из голливудских фильмов, которые «хотят, чтобы их поймали»? Неужели роль жертвы «под прикрытием» стала меня тяготить, и подсознательно мне хочется явить миру свой позор? Да нет, признаться людям в том, что муж регулярно меня избивает, для меня все равно что выйти голой на улицу. И все же я почти каждый день оставляю записи на глупом сайте глупой организации. Нейман так увлечен идеей очистить наш город от семейного насилия, что у меня не хватает духу открыть ему тайну: жертва предназначена для того, чтобы быть жертвой. Никакая общественная активность или административные меры не смогут превратить жертву в хищника. С таким же успехом Нейман мог бы основать общество по превращению овец в волков…

И все же я пишу. Скорее всего это признак надвигающейся старости, хоть годами я еще молода. Наступает в нашей жизни время, когда мы смиряемся с тем, что многие ошибки исправить уже невозможно, не стоит и пытаться. Выбор сделан, все перекрестки судьбы остались позади. И как бы трудна и опасна ни была дорога, с нее уже не свернешь.

И тут возникает желание поделиться с другими своим опытом. Хочется поставить на пройденных перекрестках дорожные знаки, чтобы следующие за тобой видели, куда они идут. Начинаешь думать – если хоть кто-то благодаря твоим предупреждениям избежит твоей судьбы, ты жила не совсем напрасно. Наверное, это и есть старость, и не важно, сколько тебе на самом деле лет. Старики обычно раздражают тем, что суют нос в твои дела, дают советы, которые кажутся полнейшей глупостью. Там ухабы и ямы? Темный лес? Да нет! Посмотрите, какая широкая дорога! Как прекрасно вымощена и освещена! Это вам сослепу показалось!

Поэтому я никаких советов не даю. Просто описываю свой путь, в надежде что кто-то благодаря мне не повернет в эту сторону.

Как я стала жертвой? Вопрос не дает мне покоя, ведь, если не понять этого «ключевого момента», мои записи бессмысленны. Неужели моя судьба сложилась так печально просто потому, что я очень хотела выйти замуж и готова была платить любую цену, чтобы не остаться одной? Я не трусиха, это я заявляю ответственно. Не боюсь боли, не боюсь трудностей, даже смерти не боюсь. И вовсе не потому, что моя жизнь невыносима. Боже мой, я не боюсь и начальства, всегда говорю, что думаю, прямо в лицо. Какого же черта я позволила страху одиночества и испорченной женской репутации победить себя? Почему я так хотела быть для всех хорошей?

Ладно, все это – следствия, а причина-то в чем? Генетический сбой? Тяжелая психологическая травма от первых побоев? Это правда, но, кажется, не вся… Откровенность так откровенность!

Иногда меня спрашивают, почему я работаю, если статус мужа позволяет мне быть домохозяйкой. При этом обычно закатывают глаза и начинают вслух мечтать: вот я бы… при таком муже… вообще не выходила бы из дома… стирала-гладила-варила-пекла… В ответ я загадочно усмехаюсь. Не могу же объяснять, что только на работе чувствую себя человеком. Что у меня есть только одни сутки из трех спокойной жизни, жизни нормальной свободной женщины! Разве я могу от этого отказаться?

Но это тоже не полное объяснение. Есть еще одна, совсем банальная причина: я ненавижу домашнее хозяйство! И очень люблю свою работу! Такой вот парадокс. Я не лентяйка, любой сотрудник подтвердит мое трудолюбие и, что скромничать, мастерство. Работа спорится в моих руках, я счастлива, занимаясь ею, но, господи, как же мне тягостно идти домой, зная, что меня ждет пылесос и плита… От мысли о предстоящей уборке у меня сразу портится настроение. Я все делаю, и довольно неплохо, в коллективе меня считают прекрасной кулинаркой и с удовольствием уплетают мои пирожки, но если бы мои сотрудники знали, какой внутренней борьбы стоит мне это угощение… Оно встало бы у них поперек горла.