Запретные навсегда - М. Джеймс

говорю я ей. — С Сашей. Мы оба, будем целые и невредимые.

Я пожимаю Томасу руку, благодаря его за помощь, и следую за Левином к машине. Мы молча едем в аэропорт. На взлетно-посадочной полосе нас ждет заправленный самолет.

— Любезно предоставлено Виктором, — говорит Левин, кивая в его сторону и протягивая мне упакованную сумку. — Он сделал все, что смог.

— Честно говоря, это больше, чем я смел надеяться. — Я смотрю на него. — Я ценю это. Я знаю, тебе не…нравится возвращаться.

— Нет, — соглашается Левин. — Но я делаю то, что должно быть сделано. Мы оба разберемся.

Кажется почти неправильным путешествовать с таким комфортом, когда Саша находится Бог знает где. Я опускаюсь на кожаное сиденье, слегка морщась, и Левин смотрит на меня с беспокойством.

— Рана будет проблемой?

— Я думаю, мы это выясним. — Я пожимаю плечами, пытаясь преуменьшить это. Это чертовски жгуче, но я не хочу, чтобы Левин видел во мне обузу.

— Дай мне посмотреть. — Левин кивает на мой живот, и я хмурюсь, задирая подол рубашки и оттягивая бинты достаточно, чтобы он мог увидеть заживающую рану.

Левин корчит гримасу.

— Это не самое худшее, что я видел.

— Но не самое лучшее.

— Это зашивал не врач. — Левин откидывается на спинку стула. — Рана плохо заживет.

— Я в курсе. — Я вздыхаю, повторяя его действия. — Томасу пришлось извлекать пулю и зашивать меня. Если бы он дождался доктора, я, возможно, не успел бы.

— Тогда лучше шрам. — Левин пожимает плечами. — Они не так уж плохи. Дамам они нравятся. — Он ухмыляется. — Может быть, Саше понравится твой.

— Я был бы счастлив найти ее живой и невредимой.

— Живой, я думаю, мы справимся. — Левин задумчиво смотрит в окно, прежде чем снова посмотреть на меня, в его глазах такое выражение, как будто он вспоминает что-то, о чем старается не думать слишком часто. — Помни, что цель — выжить, максимум. Всему остальному можно помочь.

Я хочу задать ему вопросы, но не делаю этого. По выражению его лица становится очевидно, что это не то, о чем он хочет говорить.

Полет проходит без происшествий. Когда мы прибываем на частную взлетно-посадочную полосу и выходим из самолета, нас ждет черная машина без водителя. Левин садится в машину, а я сажусь на пассажирское сиденье, глядя на темнеющее вечернее небо.

— Куда мы направляемся? — Спрашиваю я, и Левин смотрит на меня.

— В отель.

Должно быть, я показал удивление, потому что Левин качает головой.

— Терпение, Макс, — говорит он, выворачивая машину на дорогу. — Такие вещи требуют времени. Ты знаешь это с тех пор, как мы помогли Лиаму. У меня есть контакт, с которым мы встретимся утром.

— У Саши может не быть времени. — Мысль о том, что может пройти еще один момент, когда ей где-то будет больно или страшно, заставляет меня чувствовать себя сумасшедшим. Я должен найти ее, мне необходимо найти ее, и я с болезненной ясностью понимаю, что чувствовал Лиам, когда потерял Ану.

— Мы сделаем все возможное, чтобы убедиться, что оно у нее будет. — Левин замолкает, и я не спорю. Логически я понимаю, что сегодня вечером ничего нельзя сделать.

Я также знаю, что мне не удастся выспаться.

11

САША

Пребывание в тюремной камере, потому что это именно то, что есть, даже если это не традиционная тюрьма, именно такое ужасное, каким я его себе и представляла. Дело не только в том, что здесь холодно или всегда сыро, или что кровать такая же неудобная, как лежать на бетонном полу, или что это напоминает мне о самых ужасных днях после того, как я впервые приехала в Штаты, в тех запертых комнатах на складе. Одного этого достаточно, чтобы погрузить меня в почти постоянную панику, но что еще хуже, это полное отсутствие приватности.

Что еще сложнее, так это сдерживать страх. Последнее, что мне нужно, это срыв и паническая атака здесь, когда эти люди охраняют меня. До сих пор никто из них не пытался прикоснуться ко мне, но они мимоходом делают множество комментариев. Одному из них особенно нравится заходить ко мне в камеру, когда мне хочется пописать, а это настолько отвратительно, что я ловлю себя на том, что пытаюсь дождаться, пока в здании полностью стемнеет, чтобы у меня было больше шансов на малейшую частичку уединения. Я даже не могу вытереться губкой в раковине без того, чтобы в мой адрес не посыпались комментарии, хотя я не могу представить себя хоть сколько-нибудь привлекательной на данный момент. Прошло два дня без душа, и мои волосы в беспорядке. Зеркала нет, но я могу представить, как я выгляжу в этот момент, с ввалившимися глазами, худая и бледная.

Несмотря на мое положение, я зверски проголодалась, но еда практически несъедобна. Кажется, что это всего лишь жидкая овсянка без вкуса, черствый хлеб или что-то похожее на бутерброды с колбасой и сыром, или что-то в этом роде, у которых такой вкус, как будто они простояли несколько дней. Я не знаю, то ли еда намеренно плохая, чтобы заставить меня обменять ее на что-то получше, то ли так оно и есть, но я не жалуюсь. Я напрягаю все, что могу, а это не так уж много, и пытаюсь не обращать внимания на урчащий, сводящий спазмами желудок. Я напоминаю себе о том, что решила тогда, в спальне дома Эдо… я знала, что такие роскошества, как хорошая еда и горячий душ, сочтены, и я смирилась с этим.

Хотя на данный момент это немного сложнее.

Я уже проходила через это раньше, говорю я себе, вспоминая душ в общежитии в приюте и еду, которая была почти такой же плохой, приемные семьи, где меня заставляли ждать до последнего, чтобы принять душ, когда горячей воды почти не оставалось, и кормили самыми маленькими порциями. Разница, конечно, в том, что тогда у меня была надежда. Я считала дни до того, как мне исполнится восемнадцать, веря, что каким-то образом сделаю свою жизнь лучше, что найду выход.

Так вот, ничего этого нет. У меня нет ни малейшего шанса выбраться отсюда, ни малейшей возможности спастись. Нет такого будущего, в котором все стало бы лучше. Но есть бесконечное время подумать… о Максе, о Катерине, об Анике и Елене. Обо всех решениях, которые я сделала, которые привели меня прямо сюда, и о том, могла ли я это как-то изменить или нет, и сделала бы я это независимо от этого.

Так проходят два дня. Два дня я была голодна, продрогла до костей, не могла уснуть на жесткой койке, и я ловлю себя на том, что начинаю желать, чтобы Обеленский поторопился и