«Маленький СССР» и его обитатели. Очерки социальной истории советского оккупационного сообщества в Германии 1945–1949 - Марина Евгеньевна Козлова

На немецком фоне и лейтенанту Л. из комендатуры Флёа, кстати сказать, кандидату в члены ВКП(б), свои родные выборы показались ненастоящей демократией253. Интересно, что запрограммированные на поиск крамолы политработники увидели чуть ли не единственную причину вредных мыслей Л. в том, что он живет с немкой, и установили за лейтенантом, как они говорили, «контроль». Лейтенант был не одинок. Неслучайно на избирательных бюллетенях в день выборов в Верховный Совет СССР по Особому избирательному округу в Германии 2 февраля 1947 года появились анонимные надписи, явно принадлежавшие людям образованным: «Что может быть при диктатуре хорошего?»; «…все же бессовестно сделано. От этих выборов тошнит»; «…нет у нас народной демократии. Какая это демократия?!»254. Возможно, и в этом случае сказались запавшие в память впечатления от немецких выборов. Но дальше робких и весьма редких похвал иллюзорному политическому разнообразию мысль сваговцев не шла. Они попали в ловушку политических иллюзий. Многие и до сих пор не понимают, что выбор из трех кандидатов – это еще не демократия.

Политический язык, на котором сваговцы описывали немецкую реальность и с помощью которого они управляли, постоянно вытаскивал на поверхность не только «действительную демократию», но и пресловутый «классовый подход», вместе с вечными упованиями на «сознательность». Когда начальнику отделения пропаганды Управления военных комендатур города Потсдам И. С. Строилову потребовалось объяснить топливный кризис холодной зимы 1946/47 года, он тут же (и очень по-советски) принялся жаловаться именно на немецкую несознательность. Пропагандист со всем пролетарским гневом обрушился на «привилегированные слои», привыкшие к роскошной жизни. И добавил, выражая наработанную советским политпросветом классовую неприязнь и праведное социалистическое возмущение: «Они теперь очень плохо привыкают к трудностям и неохотно борются с ними. Основная часть жителей города не была приспособлена к физическому труду, к кропотливой тяжелой работе… Характерным в настроении населения является… отсутствие всякой инициативы, а также и трудового подъема»255. Подобное наложение советских газетных штампов о «трудовом подъеме» на настроения жителей замерзающего Потсдама выглядит сегодня совершенно бессмысленным. Но ведь и «сознательность» в советском лексиконе всегда обозначала совсем не осмысленное восприятие происходящего, а принятие партийно-государственной данности, готовность терпеть и не возмущаться, молча переносить очередные «временные трудности» во имя светлого будущего. Жители Потсдама суровой зимой 1946/47 года впали в апатию и на светлое будущее не надеялись. Советские пропагандистские клише упруго отскакивали от немецкой реальности и отказывались обслуживать бледные тени «идеологической оккупации».

Каждый инструктор по работе с немецким населением, а тем более его начальник всегда твердо знал, что «идет в ущерб интересам народа и что помогает реакции». Симпатии сваговских политофицеров всегда были на стороне «прогрессивных слоев населения», а прогрессивными они называли тех, кто соглашался, терпел, не возражал и сотрудничал. Остальные (недовольные) были «реакционерами» – если из богатых, или несознательными обывателями – если из средних или пролетарских слоев. В соответствии с теми же шаблонами «реакционные элементы» всегда «активизировались» в ответ на продовольственные и топливные трудности, под влиянием пропаганды из западных зон. Отчасти это было правдой. Но провести границу между «реакционностью» и негативным отношением к тем или иным конкретным действиям оккупационных властей советскому политическому языку удавалось далеко не всегда. Не хватало гибкости.

Советские классовые предубеждения прорывались не только в прямых негативных оценках, толкавших сваговцев и некоторых комендантов к хлестким, часто ошибочным насильственным действиям против тех, кого в свое время в России называли «буржуазными специалистами», но и в проговорках, едва уловимых лексических мимолетностях, насыщенных негативными коннотациями. Когда отдел пропаганды УСВА федеральной земли Тюрингия в феврале 1947 года занялся разбором подслушанных немецкими полицейскими разговоров в поездах, он тут же представил начальству кристально ясную классовую картину немецких настроений: рабочая критика оккупационной политики была, как ей и положено, «преимущественно объективной», а вот «состоятельную публику», интеллигентов сваговцы тут же обвинили в том, что в их «разговорах еле скрывается отрицательное отношение» не к чему-нибудь, а к «демократии». Да еще эти «элементы», по мнению сотрудников отдела пропаганды, «изображают из себя трудящихся» и «переполняют поезда, которые нужны действительно для трудящихся». В общем, классово чуждые белоручки и бездельники. Советскому политработнику, конечно же, было доподлинно известно, что только рабочий класс пользуется транспортом по делу, а всякие бизнесмены и интеллигенты, они же состоятельные люди, праздно болтаются по Германии. Между критическим отношением этих людей к оккупационному режиму и «реакционностью» уверенно ставился знак равенства. Лишь у немногих сваговцев мелькали крамольные мысли о том, что в реальной жизни все может обстоять не по марксизму. А немецкий рабочий класс иногда ничем не отличается в отношении к текущим событиям от простого обывателя.

Опытный начальник Управления пропаганды СВАГ полковник С. И. Тюльпанов, который больше других руководителей военной администрации занимался немцами, даже предостерегал тех, кто будет, «жонглируя цитатами товарища Сталина», уповать на безусловную поддержку рабочими советской политики: «В ряде случаев абсолютное большинство немецкого населения в целом имеет иные убеждения и становится в противоречие нашей политике… Не секрет, что хотя СЕПГ приняла решение о восточных границах, но значительная часть партии „не согласна“ с существующими границами. Принципиально наиболее прогрессивная часть населения, СЕПГ, рабочих понимает необходимость платить репарации, но конкретно ни один член СЕПГ не встретит осуждения, если ему удастся предназначенное для репараций пустить для немецкого населения»256.

Так возникали сомнения в корректности применения классических советских формул к немецкому политикуму. Можно ли было при таких обстоятельствах научить немцев «думать по-нашему»? Сомнительно. Зато заставить говорить по-советски, научить советскому двоемыслию и советской политической риторике – в этом, пожалуй, можно было и преуспеть.

Сваговцы чувствовали чужеродность общества, которое обтекало их со всех сторон. Для советского человека и его начальников главным врагом был капитализм, еще и отягощенный в Германии ненавистным нацизмом. Именно неприятию подобной чуждости учили советских людей за школьными партами, на курсах политграмоты и на занятиях по марксизму-ленинизму. И по практическому сталинизму – тоже. Как относиться к капитализму и реакции, которые в изобилии произрастают на немецкой почве? Как управлять и направлять подобное общество в нужную оккупационной власти сторону, как понять и использовать в своих целях это чуждое и враждебное явление, особенно если «люди здесь живут лучше нашего»257?