Лолотта и другие парижские истории - Анна Матвеева

– Какой ужас! – искренне пугается Кара. Чтобы успокоить её, я рассказываю о фиалке – маленький нежный цветок был эмблемой Наполеона, фиалки росли на могиле Жозефины… Фу ты, опять – могила!

Слова мои не для Кары: я репетирую с ней то, что расскажу вечером Джереми. Или не расскажу – мы с ним мало говорим, но словно бы питаемся присутствием друг друга, пьём его, как растения – воду из почвы.

– Для художника ты слишком много болтаешь, – сказал мне давным-давно человек, в которого я так неудачно влюбилась в другом, далёком Париже.

Мы с Карой почти дошли до Ботанического сада, как вдруг она ойкнула и встала на месте. Я обернулась – на золотистых волосах лежала, подтекая, крупная жирная клякса. Голубь от всей души пометил мою американку. Её била крупная дрожь омерзения – меня тоже, но я всё-таки достала из сумки пачку влажных салфеток, и попыталась оттереть с золотистых волос эту дрянь, но дрянь, конечно, не поддавалась: парижские голуби хорошо питаются, не всякая чайка так сумеет… Предложила повернуть домой, но Кара сказала – нет, пойдем в сад, как договаривались. Чтобы утешить её, я сказала, что в России это хорошая примета – к деньгам! Какие странные у вас приметы, удивилась Кара. И тут же, будто мало было голубя, с поводка у худенькой старушки сорвалась вовсе не худенькая собака. Переполненная радостью, возможно, узнавшая в Каре какую-то свою знакомую из прошлой жизни, собака в три прыжка подскочила к нам и встала грязными лапами на плечи коллажистке, оставляя на куртке сочные, свежие отпечатки. Старушка извинялась, – дезоле, – Кара чуть не плакала, внезапно пошёл дождь, и Ботанический сад мы так и не увидели, спрятавшись в метро. На пути в резиденцию мы обе вымокли, «надеюсь, эту твою Кару хорошенько отмыло», пошутила вечером моя добрая мама. А я подумала, что «Кара» по-русски звучит как «Наказание» – кара небесная, вот что такое был этот наш сегодняшний поход.

Новые ботинки промокли насквозь и хлюпали, пока на сцене «Комеди Франсэз» ходили меж берёзок горьковские дачники. Артисты старательно произносили сложные русские отчества, загадочная русская душа всходила над сценой, как Луна, от меня громко пахло жасминовыми духами, Джереми взял мою руку за три минуты до антракта. Я угадала его жест ровно за секунду до этого – как всю жизнь просыпаюсь ровно за секунду до звонка будильника.

12 апреля

День Космонавтики, а у нас в России – ещё и Пасха. Тот редкий случай, когда космонавты на орбите всё-таки увидели Бога.

До отъезда – пять дней. Записи мои заброшены, работы недоделаны, зато мы с Джереми обошли все парижские сады и парки, от Булонского леса до висячего сада на крыше вокзала Монпарнас, от Монсури до Сен-Клу, от Пале-Руаля до Тюильри. В моем родном городе есть два дендрария, ЦПКиО имени Маяковского (с гипсовыми статуями и маньяком в анамнезе – поэтому в народе его зовут «парк Маньяковского»), есть скверы и парки, названные в честь Энгельса, Павлика Морозова и какого-то съезда комсомола. Под деревьями там лежат сметённые в кучу человеческие зависимости – шприцы, окурки, банки из-под пива.

В Париже мы ходим по паркам и садам, иногда Джереми берет меня за руку – и всё. Я искоса поглядываю на него – немолодой и некрасивый, залысины, морщины. Кара сказала, он очень известный скульптор – что всем нам и не снилась такая слава.

Я увидела его работы случайно. Когда приезжали спонсоры, они заходили к каждому по отдельности, и тем же вечером мы с Антоном встретились внизу. Решили выпить чаю в моём кафе, – итальянец сказал, что его агент пристроил несколько работ в галерею, не хочу ли я посмотреть? Мы шли до этой галереи пешком, и я устала соответствовать красоте Антона – с ним рядом нельзя быть самой собой, нужно постоянно втягивать живот и обворожительно скалиться. Он, действительно, очень красив.

Картины Антона по-прежнему походили на фотографии, а вот маленькая статуэтка, стоявшая у входа на большом кубе… Я с трудом удержалась, чтобы не схватить её – хотелось гладить, поворачивать так и этак, проводить пальцем по гладкой поверхности, и чувствовать, как он срывается в шероховатость обратной стороны. Ничего особенного, хмыкнул Антон, но лицо его тут же вытянулось – рядом лежали визитки с именем скульптора.

Я отдала бы все свои деньги (если бы они остались после трёх недель жизни в Париже) за эту статуэтку – но она стоила поистине небесную сумму.

И ведь не сказать, не объяснить, чем она мне так понравилась – ни на одном языке мира… Пыталась найти сходство с кем-то любимым, ох уж это вечное наше «похоже на». Гадаев? Кремер? Эрнст Барлах? Нет, нет и нет. Прости меня, прелестный истукан, хоть бы фотографию на память сделать – но я простеснялась, а потом, когда бы ни пришла, галерея почему-то оказывалась закрыта.

В музеи мы с Джереми ходили мало – у нас были сады, живой Ван Гог, настоящий Моне, подлинный Ренуар, неподдельная Серафина Луи. Сложно писать цветы, когда видишь перед собой не подсолнухи, кувшинки и пионы, а «Подсолнухи», «Кувшинки» и «Пионы». Фиалки волн и гиацинты пены… Париж, наконец, расцвёл, распустился, как тот капризный тугой бутон, который никак не соберётся с силами – и показывает лишь краешек яркого лепестка, как кокетка, приподнявшая юбку.

Джереми держит меня за руку, и я каждый раз думаю, что после его прикосновений она превратится в нечто другое – он может изваять её заново, сделать не такой как была, и вообще – не рукой.

На днях мы случайно забрели в сад на улице Розье – вход с улицы через двор старинного особняка. Рядовой газон, каштаны, скамейки… Я рассказываю Джереми о том, что ботанические рисунки цветов – всё равно что анатомические портреты людей, и ещё о том, что десмодиум умеет размахивать листьями, как руками, и о том, как опасен борщевик, и о том, что хурма – родственница эбенового дерева, и о том, что неопалимая купина по-русски – «огонь-трава»! Вечерами я ищу в Интернете всё новые и новые слова в гугл-переводчике – простодушном помощнике безъязыких влюбленных. Мама говорит, что очень соскучилась, «горшки» – в полном порядке, клеродендрум всё никак не отцветает, «тебя ждёт». В почтовом ящике девять писем от Олега, в каждом – ссылка на видео или полезную статью. Дуня перевела деньги за проданные «Гиацинты» – их хватит на один мизинчик статуэтки Джереми. Ленка ходила с какой-то своей подружкой в оперный театр на прогон «Травиаты» – самое лучшее, призналась дочь, это когда режиссер завопил на артистов:

– Ещё раз, с третьей цифры!

И даже те, кто к тому времени умер, безропотно вскочили на ноги – и снова начали петь!

Вот и я здесь тоже пою – в мыслях перебираю цитаты из давно не слышанных песен исчезнувших групп.

19 апреля

Чемодан набит под завязку – там подарки для Ленки, Олега и родителей, краски, сыр, и те шмотки, которые меня заставила купить очнувшаяся после летаргии женщина. Я знаю, что эту женщину начнёт клонить в сон уже в аэропорту, но пока что она не сдается, и заставляет меня бродить по бутикам в последнее парижское утро – вместо того, чтобы спокойно посидеть в нашем саду Розье с сигаретой. Раньше я не замечала, что этот сад – типичный hortus conclusus, только вместо монастырских стен в нём жилые дома. Антон и Джереми уже уехали. Джереми оставил мне свой адрес в Лондоне. Если я вдруг… Никакого «вдруг», конечно же, не будет – все цветы рано или поздно отцветут, срезанные – завянут, а нарисованные – продадутся.