Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря - Мэри Рено

Я перекувырнулся в воде, чтобы плыть назад. Вода хлынула в уши, принося с собою гул прибоя, и я подумал: «Да, он помнит меня» – и поплыл назад. Старшая жрица размахивала своим факелом и во все горло вопила: «Где царь?», словно старая нянька, не заметившая, как подросли ее дети. Именно поэтому, как мне кажется, я подплыл к ней под водой и со смехом вынырнул под самым ее носом. От неожиданности она подскочила и едва не погасила факел. Я уже рассчитывал получить удар в ухо, но она лишь поглядела на меня, что-то буркнула по-минойски и покачала головой.

Возвращаясь к берегу, я с недоумением ощущал, как щиплет соль мои раны, – мне казалось, что после поединка прошел целый год. Ну а в глазах народа, как нетрудно понять, царь Керкион сгинул, словно его и не было. Но, взглянув на площадку, где все было озарено светочами, я увидел возле расщелины женщину; уткнувшись лицом в голые колени, она замерла, как мертвая, рассыпав вокруг свои волосы. Какие-то женщины со ступеней звали ее. Потом, квохча, сбежали вниз, подняли ее на ноги и повели во дворец.

В доме святилища я обсушился, умастился и вновь причесался. Мне принесли расшитую тунику, ожерелье из золотых подсолнухов и царское кольцо. На нем была вырезана фигурка богини, ей поклонялись женщины и юноша, изображенный маленьким. На скуле моей остались ссадины – там, где кулак Керкиона повредил этим кольцом мою кожу.

Приготовившись, я попросил принести меч. Они с удивлением взглянули на меня и ответили, что оружие мне не потребуется.

– Надеюсь на это, – заметил я, – но, поскольку это я иду в дом своей жены, а не она в мой, мне подобает быть при оружии. – Они словно бы ничего не поняли. Я не мог сказать, что это меч моего отца, и продолжал: – Оружие это дала мне мать.

И они немедленно принесли его. Землепоклонники все получают от матерей, даже свои имена.

Снаружи меня ожидали юноши, певшие под музыку. Они повели меня не во дворец, а вниз. Песня была на минойском, но непристойные жесты поведали всю историю. Конечно, сопровождая жениха, всегда дурачатся, но есть же мера всему. К тому же я полагал, что представляю себе все, что будет, и не нуждаюсь в учителях.

Песня превратилась в гимн. Потом мне пришлось выучить его. Это Хлебная песня тех мест: о том, как является все и везде волею Матери Део, из чрева которой поднимается из посеянного зерна целый колос. Потом они принялись распевать похвалы царице, называя ее Корой, именем незапретным. Наконец мы оказались возле ступеней, уходивших вниз. Песня немедленно смолкла, и наступило молчание. Жрица погасила свой факел и взяла меня за руку.

Она повела меня вниз во тьму, потом извилистым коридором и дальше вверх. А потом стены разошлись, и в помещении запахло женщиной. Я вспомнил: этот тяжелый, словно у асфодели, аромат исходил от царицы, когда мы шли рядом. Жрица отпустила меня, и я услышал удаляющиеся шаги и осторожное прикосновение рук к стене. Сбросив одежду, я оставил ее на полу, не расставшись, однако, с мечом, который взял в левую руку. Шагнув вперед, я нащупал постель. Положил меч, протянул вперед руку и отыскал ее. Она провела ладонями по моим плечам, затем вниз, и все, что я выучил вместе с трезенскими девчонками, оказалось лишь играми несмышленых детей.

Внезапно она вскричала, как дева, расстающаяся с невинностью. Загремели кимвалы,[52]взревели рога. Свет факелов ослепил меня; я услышал рев тысячи глоток, смеющихся и ободряющих. Тут я понял, что нахожусь в пещере, устье которой закрыто дверями, и народ ожидал снаружи, когда они отворятся.

На миг я растерялся, а потом гнев вспыхнул в моей душе, словно летом горячий огонь. Схватив меч, я закричал и бросился вперед, но среди поднявшихся воплей и визга обнаружил, что вокруг меня одни женщины, которые – как вам нравится? – проталкивались поближе, чтобы видеть все подробности. Они так кричали и шумели, будто я первый из всех известных им мужей обнаружил подобную стеснительность. Никогда, до самой смерти, не пойму этих землепоклонников.

Прогнав женщин, я захлопнул двери, потом вернулся к постели и склонился над ней.

– Ах ты, девка, не прячущая собственного лица! – крикнул я. – Ты заслуживаешь смерти. Неужели у тебя нет ни стыда, ни уважения ко мне? Неужели ты не могла одолжить мне какого-нибудь мужа из принадлежащих к твоему дому, который стал бы на страже возле двери, раз уж я не привел с собой друга? Или у тебя нет родичей, которые могли бы проследить за благопристойностью? Там, откуда я родом, самый последний землепашец потребовал бы за подобное оскорбление отмщения кровью. Или я пес?

Я услышал, как она часто задышала во тьме, которая после факелов показалась мне еще гуще.

– Что? – спросила она. – Ты обезумел? Начало всегда совершается прилюдно.

Я онемел. Она открывала себя перед народом не только с Керкионом, но и бог ведает со сколькими еще мужами до этого. Снаружи донеслась музыка, душераздирающий плач флейт и лир сливался с глухим, словно ток крови, боем барабанов.

– Ну вот, теперь это кончено, – сказала она. – Иди сюда.

Я услыхал, как она шевельнулась на постели, и ответил:

– Нет, я уже вкусил отравы. Ты посрамила мое мужское достоинство.

Аромат ее волос приблизился, и я ощутил ладонь на своей шее.

– Что же ты сделала со мной, Матерь? – прошептала она. – Почему ты прислала ко мне дикого укротителя коней из небесного народа, синеглазого колесничего, не ведающего закона и обычая и ни к чему не питающего почтения? Ты ведь не знаешь ни сева, ни жатвы! Как люди могут поверить в будущий урожай, если не видали, как сеялось семя? Но мы уже сделали все необходимое, ничего большего от нас не ждут. Наступило время, когда можно порадовать себя.

Рука ее скользнула по моей. Она положила свою ладонь на мой кулак, схвативший меч, и разжала пальцы. Потом привлекла меня к себе, и я забыл о том, что научили ее всему этому ныне мертвые мужи, чьи кости лежали сейчас недалеко от нас – под скалой. Барабаны ускоряли свой ритм, и флейты еще пронзительнее завывали при каждом ударе кимвалов. В ту единственную ночь я узнал больше, чем за три года общения с девушками Трезена.

Когда свежим утром нас повели во дворец, я поглядел с верхней террасы на поблескивающую на воде солнечную дорожку и подумал: «Странно, я оставил дом всего лишь четыре дня назад, а уже стал царем».

Для нового царя в Элевсине ничего не жалеют. Дни его утопают в меду. Золотые ожерелья, инкрустированные кинжалы, шелковые туники из Вавилона, розовое масло с Родоса; танцовщицы забрасывают тебя цветами; певицы, чтобы ты наверняка понял хвалу, снова повторяют ее эллинскими словами. Юные девы вздыхают, словно царь – возлюбленный каждой из них. Старухи балуют его едой, словно он их родной сын. Спутники же, юноши знатных семей, которые прислуживают царю, почитают его, словно брата. Я не сразу заметил, что являюсь здесь не старшим братом, а, наоборот, младенцем, которого все портят. Поначалу я думал о другом.