Цепные псы церкви - Ричард Ли

К семнадцатому столетию состав населения Вест-Индии и Карибского побережья Латинской Америки был более разнородным и разнообразным в культурном и расовом отношении, чем в других испанских колониях. Помимо испанских и португальских поселенцев тут были индейцы самых разных племен и народностей, а из-за доступности региона для морского сообщения здесь было больше европейцев – итальянцев, англичан, французов, голландцев, – чем в Мексике или Перу. Во времена начального завоевания Карл V правил не только Испанией, но также и Священной Римской империей, и потому многие из ранних конкистадоров были немецкого и австрийского происхождения. К 1600 году их потомки составляли крупную немецкую общину. И наконец, постоянно росло количество черных рабов, привозимых из Африки. В Вест-Индии и вдоль Карибского побережья, в городах вроде Картахены, Маракайбо и Каракаса, люди разных культур, рас и национальностей проживали в близком соседстве, подчас в прямом родстве. Люди со смешанной кровью составляли все более значительную часть населения. А физиологическое скрещивание неизбежно сопровождалось скрещиванием идей и религиозных верований, из которого выросло – в разных своих проявлениях и обличьях – «вуду». А иногда это порождало и причудливые сплавы христианства и древних индейских верований.

Привозимое из некатолических стран Европы эзотерическое учение – к примеру, розенкрейцерство – находило в этом регионе благодатную почву для своего развития. Результатом становилась гибридизация, гораздо более сложная, чем относительная «чистота» Мексики и Перу. По крайней мере в теории такая ситуация должна была предоставить инквизиции в Картахене обширное поле деятельности. На практике, однако, она оставалась сравнительно инертной, упоенно вкушая плоды своей коррумпированности. Иногда только она вдруг начинала вновь развивать бурную деятельность. Так, например, в первой половине семнадцатого столетия колдовство стало временным cause celebre[19]– особенно, утверждалось, среди черных рабов, занятых на рудниках.

На аутодафе в марте 1634 года перед судом по обвинению в мнимом колдовстве предстал двадцать один человек. Большинство, впрочем, отделались наказанием плетьми и штрафами. Одного человека пытали в течение 90 минут, что привело к его смерти. Двоих приговорили к сожжению, однако Супрема в Испании отказалась утвердить эти приговоры и даже освободила одного из обвиняемых. В марте 1622 года по обвинению в протестантизме был сожжен англичанин. Согласно отчетам современников, он не был прикован цепью к позорному столбу по заведенному обычаю, а «спокойно сидел на вязанке хвороста и оставался неподвижным, пока не испустил дух». В 1636 году и вновь в 1638 году картахенская инквизиция, подобно своим аналогам в Лиме и Мехико, обратила свое внимание к богатым португальским купцам, которых обвинили по заведенному порядку в исповедовании иудаизма. Конфискованное в результате арестов имущество принесло огромные барыши. Удовлетворившись полученными доходами, инквизиция впала в глубокую и продолжительную спячку. С 1656 по 1818 год она даже не удосуживалась издавать ежегодный «эдикт веры». Спячка была грубо прервана в 1697 году, когда французские каперы захватили Картахену и подвергли город разграблению. Едва ли не первым делом они ворвались во дворец инквизиции, захватили официальные знаки отличия трибунала и предали их огню, устроив пародийное аутодафе. Деморализованная этим ударом, инквизиция в Картахене так полностью и не оправилась. Сорок четыре года спустя ей был нанесен еще один ощутимый удар. В 1741 году «Война за ухо Дженкинса»[20], наиболее странный и сюрреалистичный из военных конфликтов, переросла в войну за австрийское наследство.

В начале марта британская эскадра под командованием адмирала Вернона установила блокаду Картахены. Предприняв нерешительную попытку высадиться на берег и получив отпор, британский адмирал удовольствовался тем, что в течение месяца подвергал город артиллерийскому обстрелу, который оставил неизгладимый след в памяти местных жителей. Так, это событие фигурирует в повести Габриэля Гарсии Маркеса «О любви и других демонах», изображающей коррупцию и блуд картахенской инквизиции в последней трети восемнадцатого столетия. Во время обстрела Картахены британским флотом дворец инквизиции был полностью разрушен. Его отстроили только спустя двадцать пять лет. К тому времени на горизонте уже маячила революция, а с ней и гибель инквизиции. Но картахенская инквизиция оказалась вялой даже в сопротивлении революции, которая угрожала ей уничтожением. В 1789 году был опубликован испанский перевод французской «Декларации прав человека и гражданина». Неудивительно, что он тут же был запрещен, так как в нем увидели опасность для стабильности и порядка в обществе и призыв к самой зловредной форме ниспровержения существующего порядка – терпимости. В 1794 году, когда во Франции установилось царство террора, вице-короли Новой Гранады и Перу написали своим инквизиторам, требуя, чтобы все экземпляры вредоносного текста были разысканы и уничтожены. После якобы длительных и прилежных поисков картахенская инквизиция заявила, что не нашла ни единого экземпляра. Едва ли имеет значение, происходила ли эта нерасторопность от безразличия или от тайного сочувствия революционному движению. Инквизицию в Картахене вскоре постигла та же судьба, что и ее аналоги в Мексике и Перу. В 1810 году произошло первое народное восстание, и картахенская инквизиция, ненавидимая буквально всеми жителями города, стала главной мишенью. После восстановления на краткое время она была снова упразднена в 1820 году наряду со своими аналогами в других местах. В 1821 году победу одержали революционные силы, и вице-президент только что образованных Соединенных Штатов Колумбии официально объявил об отмене инквизиции. Вскоре после этого конгресс молодой страны провозгласил, что инквизиция «уничтожена раз и навсегда».

В то время как дым костров испанской инквизиции зловонным облаком распространялся с Иберийского полуострова на Новый Свет, изначальная, более древняя папская инквизиция продуктивно действовала в других местах Европы. Она нашла новую мишень и взялась за дело с новой энергией. Ее усердное служение этой новой цели в последовавшие столетия унесло больше жизней, чем крестовые походы против альбигойцев. Вопреки традиционной истории, расхожим мнениям и представлениям, Церковь никогда по-настоящему не имела, как ей того хотелось, полного господства над народами Западной Европы. Конечно, ее власть признавалась повсеместно. Она могла призвать любого – крестьянина или монарха – к ответу. Могла разделить континент на епархии, могла заставить людей покупать индульгенции, могла добиться того, чтобы ей платили десятину. Могла наказать всякого, кто восставал против ее догматов или кого ей вздумалось обвинить в этом. Могла принудить целые общины посещать мессы и соблюдать другие установленные ею обряды и ритуалы, священные дни, посты и праздники. И даже могла добиться значительной добровольной верности в обмен на предлагаемое ею утешение и обещаемое загробное вознаграждение. Но в том, что сейчас называют «сражением за сердца и умы», ее успехи были не столь безоговорочны. Хотя было немало сердец и умов, которые всерьез воспринимали Богоматерь и святых, было немало и тех, для кого Богоматерь и святые являлись всего лишь новыми масками, новыми обличьями, новыми ликами гораздо более древних божеств или принципов. И было немало других сердец и умов, которые продолжали сохранять неразрывную связь с язычеством. Еще в двенадцатом веке Церковь объявляла крестовые походы против языческих племен Пруссии и Прибалтики, проживавших на территории будущей Померании, Литвы, Латвии и Эстонии. В рамках собственной установленной сферы влияния, однако, Церковь в лучшем случае провела только ряд упреждающих выпадов против так называемых «сил тьмы» – тех зловещих, пугающих, злокозненных сил, которые таились, казалось, в мрачных лесах, все еще покрывавших немалую часть суши. Для благочестивых христиан эти леса и тьма, которая с ними ассоциировалась, скрывали бесчисленные формы зла и служили неприступным оплотом дьявола. Окруженные такими лесами, города и селения, не говоря уже об оторванных от мира аббатствах и монастырях, были вроде духовных форпостов, затерянных среди дикой природы враждебной страны, нередко осаждаемых со всех сторон вражескими силами. В действительности же скрывавшиеся лесами силы были всего-навсего силами природы и природного мира – «нераскаявшимися» силами в глазах Церкви. Давно известно, что боги любой религии имеют тенденцию превращаться в демонов той религии, которая приходит ей на смену. До прихода христианства на территориях Римской империи был распространен культ бога Пана, считавшегося верховным божеством, господином природного мира. Пан, изображавшийся с козлиными рогами, хвостом и копытами, властвовал над буйной, дикой, не признающей жалости и внешне хаотичной жизнью природного мира. Он пользовался исключительными прерогативами в вопросах сексуальности и плодородия. С помощью Церкви Пан был демонизирован и наделен демоническими характеристиками. Прецеденты таких превращений имелись в изобилии. Приведем только один пример. Столетиями раньше финикийская богиня-мать Астарта была подвергнута принудительной смене пола и трансформирована в демона Аштарота. С падением Римской империи большинство сельских жителей Европы продолжали почитать Пана или его порой более древних аналогов в той или иной форме – к примеру, как Эрне Охотника, как рогатого бога Кернунна, как Робина Лесного Разбойника или Робина Доброго Малого, которые в конце концов слились в образе Робина Гуда.