Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

— Засады устраиваю!

— Засады он устраивает! Да тебя в лепёшку растоптали бы, кабы не я с факелом!

— А у меня снадобье от ожогов имеется, могу за ним послать, — расплылся в улыбке Ша Юэлян.

— Собери-ка на стол угощение для командира Ша, — перевёл взгляд на Яо Сы Сыма Тин.

— Комитет поддержки только что создан, денег нет совсем, — смутился тот.

— Ну надо быть таким тупым! — вскипел Сыма Тин. — Это же не моей семьи императорская армия, а всех восьмисот жителей. Отряд стрелков тоже не мой личный, а всего народа в деревне. Пусть каждая семья, каждый двор внесёт свою долю зерном, мукой или деньгами: гости для всех, всем их и принимать. Вино от нашего дома.

— Председатель Сыма Тин во всём добивается успеха, — ухмыльнулся Ша Юэлян. — И там и там успевает.

— А что делать, — отвечал Сыма Тин. — Как говорит наш пастор Ма, если я не спущусь в ад, то кто же!

Пастор Мюррей открыл крышку котла, засыпал в кипящую воду лапшу из новой пшеничной муки, помешал палочками и снова закрыл.

— Добавь ещё немного! — крикнул он матушке.

Кивнув, она запихнула в печь ещё одну охапку гибкой золотистой пшеничной соломы, от которой шёл приятный дух. Не выпуская груди изо рта, я покосился на бушующие в печке языки пламени, слыша, как с треском загораются стебли, и мне вспомнилось совсем недавнее: меня положили в корзинку на спину, но я тут же перевернулся на живот, чтобы видеть матушку, которая в это время раскатывала лапшу на разделочной доске. Её тело поднималось и опускалось, и эти её драгоценные пухлые тыковки ходили ходуном, они манили меня, посылали мне тайную весть. Иногда их красные, как финики, головки сходились вместе, словно целуясь или что-то нашёптывая друг другу. Но в основном эти тыковки летали вверх-вниз и ворковали при этом, как парочка счастливых голубков. Я потянулся к ним ручонками, рот наполнился слюной. Они вдруг засмущались, напряглись, зарумянились, и в узкой ложбинке между ними ручейком потянулся пот. На них задвигались светящиеся голубым светом пятнышки: это были глаза пастора. Оттуда протянулись две покрытые светлыми волосками ручки и умыкнули мою пищу. Сердечко у меня воспылало жёлтыми язычками пламени, я открыл было рот, чтобы закричать, но произошедшее потом было ещё досаднее. Маленькие ручки в глазах Мюррея исчезли, а к груди матушки потянулись его громадные ручищи. Он встал у неё за спиной, и эти большие, уродливые руки залапали матушкиных голубков. Своими грубыми пальцами он гладил их пёрышки, а потом принялся неистово мять их, тискать их головки. Бедные мои драгоценные тыковки! Мои нежные голубки! Они вырывались, хлопая крыльями, сжимались, делаясь всё меньше и меньше — казалось, дальше некуда, — а потом вдруг снова набухали, расправляя крылья, словно отчаянно пытались взлететь, умчаться в безбрежные просторы, подняться в голубизну небес и неторопливо плыть вместе с облаками, овеваемые лёгким ветерком и заласканные солнечными лучами, стонать под этим ветерком и петь от счастья, а в конце концов тихо устремиться вниз и опуститься в бездонные глубины вод. Я громко разревелся, слёзы застлали глаза. Тела матушки и Мюррея раскачивались, она постанывала.

— Пусти, ослина этакий, ребёнок плачет, — выдохнула матушка.

— Ишь, паршивец маленький, — раздражённо бросил Мюррей.

Матушка схватила меня на руки и стала суетливо качать.

— Золотце моё, сыночек, — приговаривала она, будто извиняясь. — До чего я довела мою родную кровиночку… — С этими словами она сунула мне под нос своих белых голубков. Я торопливо и яростно заграбастал одного и запихнул в рот. Рот у меня не маленький, но мне бы ещё побольше. Хотелось, как гадюке, проглотить этого белого голубка — ведь он только мой! — чтобы никто больше на него не покушался.

— Не спеши, сыночек мой дорогой, — приговаривала матушка, тихонько похлопывая меня по попке. Голубок был у меня во рту, а другого — маленького кролика с красными глазками, — я зажал в руках и тискал за ухо, чувствуя, как часто бьётся его сердце.

— Вот ведь ублюдок маленький, — вздохнул Мюррей.

— Не смей называть его ублюдком!

— А кто же он ещё?

— Хочу попросить тебя окрестить его и дать имя. Сегодня как раз сто дней, как он родился.

— Окрестить? — переспросил Мюррей, уверенно растягивая лапшу, — он явно набил в этом руку. — Я уж и забыл, как крестят. Я тебе лапшу делаю, как научила меня та мусульманка.

— И далеко ли зашли ваши хорошие отношения?

— Да ничего такого, никакой «переплетённой лозы», всё чисто и безгрешно.

— Ну да, так я тебе и поверила!

Мюррей рассмеялся, разминая и растягивая мягкое тесто и шлёпая его на разделочную доску.

— Расскажи, расскажи! — не отставала матушка.

Тесто снова шлёпнулось на доску, потом он опять стал тянуть его — то будто натягивая лук, то словно вытаскивая змею из норы. Даже матушка дивилась, глядя на него: как у этих больших, грубых рук иностранца могут получаться такие чисто китайские движения, требующие навыка и ловкости.

— Может, никакой я и не швед, — сказал он, — и всё, что было в прошлом, лишь сон. Как считаешь?

Матушка холодно усмехнулась:

— Я спросила о твоих делах с той темноглазой, ты в сторону-то не уходи.

Мюррей растягивал обеими руками тесто, словно играя в детскую игру; потом стал покачивать его, то натягивая, то отпуская, и когда он отпускал уже тонкую, как травинка, полоску теста, она тут же скручивалась в узел, а стоило ему потрясти её, она становилась раскидистой, как лошадиный хвост.

— Если эта женщина умеет так лапшу растягивать, то хозяйка, видать, неплохая, — похвалила матушка ловкость Мюррея.

— Ладно, мамаша, хватит фантазировать, разжигай огонь, сварю тебе лапши на ужин.

— А после ужина?

— После ужина окрестим маленького ублюдка и дадим ему имя.

— Маленькие ублюдки — это те, кого ты с мусульманкой настрогал, — с притворной обидой парировала матушка.

Когда звучали эти её слова, Ша Юэлян поднимал чарку вина, чтобы чокнуться с Сыма Тином. За вином они сошлись на следующем: все ослы отряда стрелков разместятся на постой и кормёжку в церкви; бойцы отряда будут квартировать по крестьянским дворам; местоположение штаба Ша Юэлян после застолья выберет сам.

Когда под охраной четырёх бойцов Ша Юэлян вслед за Яо Сы вошёл в наш двор, он тут же заприметил мою старшую сестру Лайди. Она стояла у чана с водой и расчёсывала волосы, глядя на отражение белых облаков, неторопливо плывущих в синеве небес. После относительно спокойного лета, когда хватало еды и одежды, сестра разительно переменилась: высокая грудь, тонкая гибкая талия, округлившийся зад, а прежде сухие чёрные волосы теперь маслянисто блестели. За какую-то сотню дней она сбросила блёклую, пожелтевшую кожу девочки-подростка и превратилась в привлекательную, как красавица бабочка, девушку. Белая переносица с горбинкой, как у матушки. Пышной грудью и широкими бёдрами она тоже пошла в мать.