Как сделать птицу - Мартин Мюррей

Гарри снял рубаху. В Гарри было больше преднамеренности, чем в Эдди, если вы понимаете, что я имею в виду. У них обоих на груди висели холщовые мешки сборщиков яблок. Эдди взобрался на одну из маленьких желтых стальных лесенок, а Гарри стоял на земле. Его плечи покрывали веснушки, он был словно весь обрызган ими. Его тело не было таким расслабленным, как у Эдди, — оно было знающим, медлительным, прямолинейным, оно как будто находилось в состоянии готовности, было сжатой пружиной, было заряжено. Но я не могла бы точно сказать, что делало его заряженным. Может быть, причина в опущенных уголках глаз, придававших ему слегка удивленный вид, будто внутри него жил легкий беззвучный смех. В любом случае, мне нравилось выражение глаз Гарри, когда он смотрел прямо в глаза. Я всегда при этом невольно улыбалась, даже когда совсем не собиралась этого делать.

Но больше всего мне нравилось наблюдать за тем, как Гарри обращается с яблоками. Его руки были больше, чем руки Эдди, и он мог совершенно бесшумно поймать яблоко. Может быть, и Эдди умел так делать. Может, все мальчишки так умеют, не знаю, но мне особенно нравилось наблюдать за Гарри, потому что, как я уже говорила, он был не таким, как все. Это выглядело так, словно его рука видела падающее яблоко, соединялась и падала вместе с ним; даже когда ладонь уже принимала яблоко, рука продолжала вместе с ним падать, будто она сама стала падающим яблоком, так что яблоку все это наверняка казалось приятным и безопасным путешествием. Вот так он их и ловил, непринужденно и нежно, но в то же время очень четко. Он и Эдди срывали, бросали и ловили яблоки, и смотреть на все это было все равно что смотреть, как кого-то раскачивают на качелях, когда вы как бы видите ощущение от раскачивания и вас это убаюкивает, причем до такой степени, что практически все ваши мысли замирают. Это меня успокаивало.

— Как дела в школе, Мэнни? — спросил Гарри, не отвлекаясь от работы. Он продолжал управляться с яблоками, а мне и самой не очень-то хотелось вступать в беседу, так как думающая часть меня ушла на дно и почти полностью растворилась.

— Все в порядке.

Гарри закинул руки за голову и потянулся, и я увидела волосы у него в подмышках. Они были густые и длинные и из-за пота прилипли к телу. Половина волос была направлена вверх, а половина вниз. А подумала я при этом вот что: Гарри Джейкоб — сильный, и он сумел бы взять и понести кого-нибудь на руках, если бы этот кто-то по какой-либо причине не смог идти самостоятельно.

Гарри не был красивым, но в нем что-то было. Я пыталась подобрать для этого «чего-то» подходящее слово, и когда я мысленно перебирала всякие определения, Гарри посмотрел на меня просто так, без причины. Он почти улыбался, но я не была в этом вполне уверена. А вот в чем я ни капли не сомневалась, так это в том, что он буквально читал мои мысли. Я почувствовала, что краснею и что тоже смотрю на него так, будто и сама могу читать его мысли. Но если Гарри и заметил, как я покраснела, он ничего не сказал, и я ничего не сказала, но мы оба несомненно заметили, что что-то произошло. То, как мы привыкли знать друг друга, только что ускользнуло и сменилось чем-то новым, как одно время года сменяется другим и проскальзывает в него.

Я должна была догадаться, что с мамой что-то происходит. Той осенью она неожиданно стала счастливой. Она вела себя как девчонка. Мы даже поехали покупать мне зимнее пальто, далеко, в «Майерс» в Бендиго. Мы купили синее пальто с деревянными пуговицами и петлями из шнурков, что напомнило мне штуковину, на которую наматывают веревочку воздушного змея. Она разрешила мне самой его выбрать. Я видела, что ей не очень нравятся пальто из толстой шерсти, но, по крайней мере, она не заявила во всеуслышание, что оно уродливое. Она пошла в другой отдел и купила себе чулки. В Бендиго я встретила Сьюзи Ньюбаунд. Она вышла покурить во время перерыва. Сьюзи ничего не сказала про мое новое пальто. Она и сама не была большой модницей. Она работала в баре отеля «Альбион». Ее беременность не была сильно заметной, просто Сьюзи выглядела немного толще, чем обычно. Я сказала, что, по-моему, беременным не стоит курить, а она ответила, что пока не может бросить. Она сообщила мне, что в субботу вечером в Каслмейне состоится вечеринка, но мне туда не хотелось. Хотя никаких других планов на субботу у меня не было.

На обратном пути я не стала снимать свое новое шерстяное пальто и всю дорогу сидела в нем в машине. У него был капюшон, но капюшон я не надела. Мы ехали вдоль железной дороги по шоссе Мидлэнд Хайвей, когда нас неожиданно нагнал поезд, да с таким шумом, что даже радио стало не слышно. Мама взглянула на меня с усмешкой:

— Ну что, обгоним его?

— Давай, — согласилась я, а она откинула голову и расхохоталась, как лошадь, которая готова вот-вот понести. Она слегка наклонилась вперед и так газанула, что я вцепилась в сиденье. Ее волосы развевались, и она постоянно снимала руку с руля, чтобы их поправить, но они не слушались. Она была очень возбуждена, она участвовала в гонках, в гонках с поездом. Пожалуй, мне никогда раньше не доводилось видеть ее такой, и зрелище это мне понравилось. Ее глаза смеялись, поезд грохотал, руль вибрировал, а я высовывалась из окна, дикий, сумасшедший напор ветра расплющивал мне лицо, и я тоже хохотала. Когда все это закончилось, когда ей пришлось нажать на тормоза, чтобы свернуть на нужную нам дорогу, она попрощалась с поездом громкими гудками и посмотрела на меня, и в ее глазах светилось спокойное и убедительное торжество.

— Мы выиграли, — сказала она.

Я кивнула, потому что на мгновение мне показалось, что мы действительно выиграли. Не эту гонку, а что-то другое. Мы победили то вязкое расстояние, которое нас разделяло. Мы совершили большой прыжок и приземлились рука об руку. На какое-то мгновение мы в этой жизни были вместе, заодно; несколько каких-то безумных и диких минут мы смеялись в унисон, и мне захотелось, чтобы это всегда было так.

Я не знала, что она замышляет.

* * *

Я шла домой по дороге. Теперь, когда мы уже перешли на зимнее время, если я задерживалась в школе или куда-нибудь заходила после уроков, воздух становился каким-то таинственным и шуршащим, делалось темно и холодно. Мне нравилось это ощущение: земля готовилась к переменам, листья трепетали и перешептывались, мягкие золотистые полосы света, льющегося из окон, словно бы подавали вам знаки, говоря: «зайдите, зайдите, погрейтесь». Повсюду был разлит запах влажный запах земли и жизни, утоптанных листьев, пара, поднимающегося над тарелкой горячего супа, животных и росы, планов, которые строила жизнь, беспокойной наползающей темноты, наполняющей воздух смутными надеждами. Этот запах приходил каждый год, и воспоминания об этом хранил нос; вы словно что-то смутно припоминали, не какое-то определенное событие, а скорее время, то чувство времени, которое уходит и возвращается, уходит и возвращается. Память у носов более мягкая, вместительная, туманная. Они похожи на животных.

Гарри Джейкоб и его пес Блу шли по той же дороге мне навстречу. Он и Блу. Я никогда не ветре-чала Гарри одного, только с Эдди. Я даже не была уверена, что мне хотелось повстречаться с Гарри один на один, но временами я все-таки пыталась себе представить, что же будет, если это произойдет. В ту самую минуту, когда я поняла, что это он, у меня случился сильный приступ смешинок. (Смешинками мы с Люси называли то противное чувство, которое возникает, когда рядом оказываются мальчишки, особенно если они пытаются тебя обнять или взять за руку. От этого по телу начинали бегать мурашки.) Мое воображение рисовало совсем другие картины. Я постаралась идти ровно, не хромая.