Парижские мальчики в сталинской Москве - Сергей Беляков

Московские газеты почти каждый день рассказывали о строительстве всё новых и новых домов для трудящихся. Вот 80-квартирный дом на Ленинградском шоссе. Массивный, с угловой башней. Вот новые дома на Большой Калужской улице, благоустроенные и нарядные. На противоположной стороне улицы воздвигли дом для сотрудников Академии наук, спроектированный самим Алексеем Щусевым. Теперь это Ленинский проспект, здания до сих пор стоят, и квартиры там стоят очень дорого.

Строительством новых домов занимались не только Моссовет и московский горком. Строилось много ведомственного жилья. Заводы, тресты и главки возводили дома для своих сотрудников. На рубеже двадцатых и тридцатых построили дом общества “Динамо” – массивное Г-образное здание с высокой башней на пересечении Большой Лубянки с Фуркасовским переулком. Дом предназначался не столько для спортсменов, сколько для сотрудников ОГПУ. Там же разместили универмаг и клуб ОГПУ. Эта громадина и сегодня производит впечатление на туриста, что заблудился между Кузнецким Мостом и Большой Лубянкой. Дом для работников автомобильного завода имени Сталина на Велозаводской улице – не такой впечатляющий, но вполне добротный.

Так что нельзя сказать, что строили в Москве медленно. Тем более не скажем, будто строили плохо. Но сдавали дома, случалось, с недоделками. Шли навстречу жильцам, которые переезжали в сталинки из подвалов, из бараков, из перенаселенных коммуналок. Один корпус достроен и заселен, другой еще только возводят. Лилианна Лунгина вспоминала, что в их новом семиэтажном доме на Каляевской, 5 первое время не было ни лифта, ни лестниц. Жильцы поднимались по специальным настилам, “по доскам, висящим над пропастью”, как пишет Лунгина. Тем более не успели подключить газ и воду. Жильцы спускались во двор, брали воду из колонки и несли ее в ведрах по тем же настилам на пятый, шестой, седьмой этажи. Только через два с половиной года дом достроят. На выступах верхнего этажа поставят статуи рабочих и колхозниц, на стенах сделают барельефы, изображающие спортсменок, шахтеров, красноармейцев.

Лунгины жили хорошо, по московским меркам – роскошно: трехкомнатная квартира на троих, у маленькой девочки есть собственная комната! Но обстановка казалась парижанке Лилианне немыслимо убогой: “…мебели почти никакой, самое необходимое – диван, письменный маленький столик у меня, у папы – большой письменный стол и тоже диван, а у мамы еще обеденный стол, четыре стула и какой-то шкаф”.221

Дом на Каляевской, 5 был даже не ведомственным, а кооперативным, построенным на средства жильцов, в те времена – большая редкость. Родители Лилианны Лунгиной много лет работали за границей: “За валюту, которую папа заработал в Берлине, он получил квартиру”, – писала она.

Однако строительство явно не поспевало за стремительным ростом населения. Найти комнату в Москве было трудно, хотя за Цветаеву будут и хлопотать, и помогать ей.

Сначала Муля Гуревич найдет ту самую злосчастную комнату в Сокольниках, куда Мур очень не хотел переезжать. И судьба услышала его: в конце мая Гуревич222 сказал Цветаевой, что есть возможность провести лето в большой комфортабельной квартире покойного академика Алексея Николаевича Северцова. Там жили семьи детей академика – профессора МГУ Сергея Северцова и художницы Натальи Северцовой, в замужестве Габричевской. Искусствовед Александр Габричевский в юности слушал лекции профессора Цветаева. Теперь он пригласил к себе дочь и внука Ивана Владимировича Цветаева. На лето всё население их большой квартиры разъезжалось: Габричевские – отдыхать в Крым, а профессор Северцов – в научную экспедицию.

Утром 11 июня Цветаева и Мур уже собирали вещи в Голицыне. Переезд был и желанным, и тягостным для них. Мур ворчал на непрактичность матери, ее неприспособленность к жизни: “…хотя у нее много доброй воли, всё делает – в этом смысле – шиворот-навыворот, каждоминутно что-нибудь теряет, и потом приходится «это» искать . При ее хозяйничанье у нас никогда не будет порядка, хотя она и работает очень много, чтобы всё привести в порядок, но при ее отсутствии системы и лихорадочности, разбросанности выходит только беспорядок”.223

Между тем Цветаевой и Муру с переездом повезло. В Голицыно на лето собрался Виктор Григорьевич Финк с семьей. Финк, выпускник Сорбонны и ветеран французского Иностранного легиона, был довольно известным писателем и журналистом. Еще недавно он работал советским корреспондентом во Франции. Не знаю, сама ли Цветаева договорилась с Финком, или, вероятнее, ей помог Муля Гуревич, но условились так: вещи Финка в Голицыно привезет грузовик, и этот же грузовик вывезет в Москву вещи Цветаевой. Грузовик Финк вполне мог получить в Литфонде, а мог и сам заказать грузовой таксомотор, Мосгортранс предоставлял такую услугу. В мае – июне в газетах появлялись объявления: “Прием заказов на грузовые таксомоторы для перевозок вещей в дачные местности”. Стоянки этих грузовых такси были на Курском, Белорусском, Ржевском вокзалах, на Комсомольской площади, на Пушкинской, на Добрынинской, на Самотечной. Это был тот случай, когда московские власти действовали по-рыночному. Спрос рождал предложение, ведь сколько-нибудь обеспеченные люди стремились летом хотя бы на месяц уехать за город, в Подмосковье. Финк, скорее всего, заказывал грузовик на Белорусском вокзале. Грузовой таксомотор стоил 1 рубль 20 копеек за километр, от Белорусского вокзала до Голицыно – 49 километров. Но перевозка вещей могла обойтись писателю не в 58 рублей 80 копеек, а все 117 рублей 60 копеек, потому что заказчик оплачивал таксисту и обратную дорогу в Москву. Виктор Финк зарабатывал прилично и мог себе позволить полностью оплатить машину. Цветаева, вероятно, могла что-то доплатить водителю, но ни она, ни Мур об этом не написали. На грузчиков им не пришлось тратиться: на грузовике с вещами Финка приехал Муля Гуревич, который и помог с переездом.

Грузовик привез Мура, Цветаеву и Мулю к дому, что стоит в самом начале Большой Никитской. Сейчас это дом № 2, а в 1940-м Большая Никитская называлась улицей Герцена, отличалась и нумерация домов. Адрес был двойной: Герцена, 6 или Моховая, 11. Дом был четырехэтажный, кирпичный, с аркой, выходившей на улицу Герцена. Во двор можно было попасть или через арку, или зайти со стороны Моховой – дворами.

Это самый центр Москвы. Перед зданием Аудиторного корпуса Московского университета на Моховой еще стоял бронзовый бюст Ломоносова. Через дорогу – Манеж. За ним – Александровский сад под самыми кремлевскими стенами. Если Мур хотел пройти через арку и выйти на Моховую, то мог повернуть направо и дойти до Музея изящных искусств и стройплощадки Дворца Советов, что через несколько лет должен был стать центром для всего прогрессивного человечества. Мур мог повернуть налево и за пять минут дойти до гостиницы “Националь”, где располагался один из лучших ресторанов Москвы. Словом, и квартира, и дом, и окрестности были так хороши, что о лучшем трудно было и мечтать.

Мария Белкина называет дом на Герцена университетским, хотя статус его в 1940-м не совсем ясен. В здании были и университетские аудитории, и квартиры профессоров, и Московский зоологический музей. Но этот музей подчинялся не университету, а непосредственно Главнауке при Наркомате просвещения. Квартира № 20, где на лето 1940-го поселились Цветаева с Муром, располагалась на первом этаже, в дальнем от арки подъезде. Окна выходили на университетский двор: “…колоннада во входе – покой, то благообразие, которого нет и наверное не будет в моей… оставшейся жизни”224, – записала Цветаева. Мур блаженствовал, наслаждаясь комфортом, которого в его жизни было так немного: “Вот сейчас я сижу в большой комнате Габричевского, в глубоком зеленом кресле. По стене – большая bibliothèque vitrèe, en face225 – рояль. Возле рояля – диван. Высокий потолок с люстрой. Много книг и картин. Уютно”.226 В распоряжении Мура оказалась целая библиотека.