Сука - Мария Лабыч

Дневальный, если таковой имелся, никак себя не проявлял. Я впустую подождала с четверть часа и решила вернуться. Внезапно ветром сдуло волосы за спину. Неодолимо потянуло вперед, наружу, чтоб удержать эту почти весеннюю воздушную струю. Через пять шагов передо мной открылся длинный проход, ряд изломанных дверей с одной стороны, ряд окон, выбитых вместе с рамами и кирпичом, – с другой. В прорехи крыши свисали звезды. Меня отвлекли не пронизывающий холод сквозняка и близкий грохот артиллерии. Другое. Странный запах, забытый и старый, мешаясь с порохом и гарью, фантомом выползал из-под дверей, из-за углов, из всех щелей. Мел и борщ… мел, бумага, борщ с лавровым листом и сменная обувь. Школа. Школа!

Я открыла глаза. С ближайшей стены на меня знакомо пялился безглазый ушлый Роджер, крутящий фак в поразительно верной перспективе. Под ним советским трафаретным шрифтом чопорно темнела надпись:

Будь готов к труду и обороне!

ВХОД В БОМБОУБЕЖИЩЕ

Под надписью диагональю вниз стояла стрелка, острием направленная мне за спину, в наш подвал.

Внезапно я толчком ощутила призывную волну, как громкий крик. Кому принадлежит он, я еще не знала, но сразу и безропотно пошла на зов. Как на поводке, за горло крик потянул меня сквозь коридор, провал за ним и перевернутые стены, взрытые полы и потолки полуразрушенной одноэтажной школы. В дальнем крыле, вернее, под его руинами, находился другой подземный школьный «бункер». Бывший детский тир, нехитрое хозяйство секции по стрельбе. В нем теперь располагался госпиталь. Зов воем бил в виски. Приближаясь, я уже бежала. Ничего знакомого по-прежнему не слышалось в немом том крике, но принадлежность я угадала верно.

И снова никого. Спотыкаясь, я производила натуральный грохот. От ужаса сжимаясь, я продолжала бег. Никто не попытался меня остановить. Под обрушенной кровлей оказалась небрежно расчищенная лестница в технический этаж. Незамкнутая дверь, светящаяся щель под ней. За ней, прямо на стрелковой стойке, в окружении мишеней, замерших деревянных мельниц, зайчиков в прыжке и павших лис лапами вверх кого-то шили.

В полутьме круг жесткого света давали две ученические лампы на штативах. После полночной тьмы в глазах от них поплыли бирюзовые живые пятна-ленты. Я проморгала их, и в желтом свете разглядела, как хирург вводит дренажную трубку в косую прорезь под ребро. Двое других раненых под пятнистыми простынями лежали здесь же, у стены, на кроватках с отбитыми спинками. Я искала одного из них.

– Кот!

Врач удивленно повел плечом, но не смог отвлечься и уделить мне взгляд.

– Где? Назад! – не глядя, резко остановил меня он. – Здесь оперблок. Не видно?

Я с усилием повиновалась.

– Что с ним?

Хирург не мог видеть, о ком я говорю.

– Ничего хорошего. Ты кто?

Я молча проглотила ком. Не оборачиваясь, он кратко глянул на меня в микроскопическое зеркальце на стене над стойкой.

– А, это ты. Ну, как нога?

Нога? Я растерялась. Нога… Ведь я о ней совсем забыла. Ни хромоты, ни тяжести, ничего. От напоминания щиколотка мягко потеплела, будто обложенная ватой, но боли так и не возникло.

– Спасибо. – Все, что пришло мне в голову.

– Всегда пожалуйста. Прекрасный вывих, – бодро похвалил он, сосредоточенно морщась. – Дай бог каждому. Вправили – чистяк. Впрочем, что греха таить: очень свежий. Залог успеха в этом, так сказать. Болит?

– Нет-нет.

– А что шатаешься, не спишь? Ну-ну. Спать нужно. – Он завистливо вздохнул. – А теперь иди-ка.

Спиной я отступила за порог и впала в ступор, глядя, как хирургическая сестра курит прямо во время операции. Минуту я наблюдала за ней. Дымилась сигарета в тонких белых пальцах в перчатках. Но тут хирург, говоривший со мной, сделал резкий выпад и припал к сигарете. Огонек хищно блеснул, и я заметила, что волнистая щетина врача приближается к состоянию бородки. Сигарета истлела, догорев до фильтра. Сестра отточенным жестом сбросила окурок вниз в пластиковое ведро со свежим малиновым потеком на краю. Так же резко, как только что к ее руке, хирург вернулся в круг желтого света и, казалось, забыл обо мне.

Под покровом его сосредоточенности я все же на цыпочках подобралась к Котову. Праздная сестра хмуро проследила за мной. Мешать не стала.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: дело плохо. Этот человек не был тем Котовым, которого я знаю. И пах он не собой. Да и вообще не человеком. Он не был ранен, я не сомневалась. Впрочем, простыню для верности я все-таки приподняла. Его устройство оставалось целым, но полностью выведенным из строя. Я потрогала его кожу над сонной артерией. Она была как неживая, похожая на тусклую согретую резину. Под ней стучало очень медленно.

– Кома.

Я вздрогнула, парализованная словом так, будто его воткнули мне в затылок. За ним последовал грохот снимаемых перчаток и вопрос:

– Ваш знакомый?

Я онемела. Между тем в стальную ржавую раковину с дробным звуком обреченности полилась красная вода. Усталый доктор принял мое молчание за «нет», расслабился и стал примерно разговорчив.

– Эх, зла не хватает. За два дня ты – единственная моя профессиональная удача. Тут не то. Сказать по чести, оба безнадежны. Обидно. Вторые сутки на ногах – коту под хвост. Ну тут все честно. Подрыв на мине, сочетанная травма… в этих условиях я бессилен. А второй – да. Большой оригинал. Отек мозга. И, представь, ни одной приличествующей дырки! Царапина на роже. Все. Не факт, но чует сердце – в ней все дело. Друзья хором клянутся, что еще вчера он был в уме и на ногах. Но я по-прежнему склонен думать, что они его с кем-то путают.

Я отрицательно качнула головой, «не путают», врач выпил меня взглядом и ладонью снял с лица кривую вежливую улыбку.

– Что сказать? Остаточные рефлексы. «Он не чувствует боли и не ведает страха. Смерть играет ему на флейте».

Я изумленно повернулась. Доктор не в себе. Меня ударила догадка: морфин? В отчаянной надежде на его негодность я принюхалась. Но пусто. Измучен, но трезв. Просто бессонница.

– Ты с ними? – продолжал он вяло. – Ведь это вашу группу вывел Преподобный?

– Кто? – не поняла я.

Да и не вдумывалась, еле услыхала. Сердце загрохотало в висках одно: «Кома, кома, кома», оттого я плохо слышала остальное. Какой-то преподобный… Мне все равно, кому мы благодарны. Пальцы непроизвольно комкали край серой простыни. Вот он, Котов. Как же так? Он есть, он существует, он на этой стороне. Еще горячий и с работающим сердцем.

– Он умирает? Почему?!

Это необратимое слово я взвизгнула как-то слишком громко. Сестра, как птица на гнездо, тревожно глянула на раненых, а следом посмотрела на меня как на идиотку. Молча доктор с усилием выдернул простыню из моих рук и за локоть оттащил от койки Котова. Его цепкие руки сквозь яростный мыльный щелок еще несли сычужный запах шитого желудка того, кто лежал на стрелковой стойке в круге света.