Улисс из Багдада - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Я закончил гибелью отца, зятьев и с трудом, ибо слезы щипали мне глаза и голос мой прерывался, рассказал про агонию маленькой Салмы.

Не отвлекаясь, она несколькими фразами отметила последний эпизод и приготовилась встретить продолжение. По моему молчанию стало ясно, что история закончена.

Она прокашлялась, поискала вдохновение на потолке, не нашла, снова прочистила горло и уставилась на меня.

Она медлила со словами, и я воскликнул:

— Вы врач?

— Нет, а что? Вам нужно показаться врачу?

— Но…

— Да! Я могу это устроить.

— Спасибо, не нужно. Я просто хотел узнать…

— Что, простите?

— Странно. Почему на вашей карточке написано «доктор Цирцея», если вы не врач?

Она с облегчением улыбнулась:

— Я доктор социологии. В университете я написала диссертацию, большую исследовательскую работу, более трехсот страниц, которая дает мне право на это звание.

Плечи мои втянулись в туловище, и само тело вжалось в кресло, так мне было стыдно за себя. Как я, студент-юрист, мог проявить такую наивность? Глупость выдавала мою слабость. «Успокойся, Саад, соберись с духом!»

— Где это было?

— В Соединенных Штатах. Колумбийский университет.

— Но вы же не американка?

— Думаю, мы здесь не для того, чтобы рассуждать обо мне.

Я замолчал. Я чувствовал, что снова совершил оплошность.

Вздохнув, она досадливо махнула рукой, подумала и взглянула на меня:

— Господин Саад Саад, вы хотите получить статус политического беженца?

— Да.

— Почему?

— Разве вы не слушали меня в течение часа?

— Почему вы просите этот статус сейчас?

— Простите?

— Надо было просить во времена Саддама Хусейна.

— Извините, но я тогда был слишком молод или не готов еще покинуть свою страну.

Она покачала головой и сухо проговорила:

— Жаль.

— Как! Вы не примете мое досье?

— Приму.

— В таком же виде?

— В таком виде. Но я знаю, что вам ответят отказом.

— Простите?

— Господин Саад Саад, я хочу быть с вами откровенной: вы не получите статуса политического беженца.

— Почему?

— Потому что Соединенные Штаты освободили Ирак. Потому что сегодня Ирак — свободная страна. Потому что Ирак стремительно идет к демократии. Значит, проблемы больше нет.

Я был раздавлен. Бесполезно разговаривать, теперь я понял то, о чем догадался с самого начала: Цирцея не хотела понимать того, что я говорил! Она слушала вполуха, недоверчиво, неохотно, да и те, кто будет изучать ее рапорт, поступят так же: будут читать наспех, недоверчиво, неохотно и, как она, с восторгом примут начало и с ненавистью — конец. В их глазах Запад освободил Ирак от ига диктатора, они осуждают последовавший беспорядок, не берут на себя ответственность за него и считают даже, что это наша вина, вина иракцев, что мы не сумели воспользоваться свободой, которую они подарили нам — арабам, сумасбродам, дикарям, индивидуалистам, куда более виновным, чем они. Как я раньше не догадался? Чтобы не лопнуть от гнева, я уставился на свою левую лодыжку и стал думать об отце.

— Сколько у меня шансов?

— Почти никаких. Один на тысячу.

— Ставлю на него! Был бы один на миллион, я воспользовался бы им.

— Поймите меня правильно, господин Саад, с точки зрения административной процедура запущена, но я предполагаю ответ и хочу избавить вас от разочарования — в жизни, уже и так отмеченной несчастьем. Я предупреждаю вас из соображений гуманности.

— Из гуманности? Очень мило, что объяснили…

— Вы обиделись, но я не смеюсь над вами, господин Саад, я просто не хочу, чтобы вы зря тратили время и вашу драгоценную молодость. Вы и так уже много страдали.

— Очень любезно. Что же вы мне советуете?

— Возвращайтесь домой. Поезжайте назад в Ирак.

— Вернуться в Ирак? Зачем? Ждать, пока американцы и англичане уйдут, а дальше ждать, когда новый диктатор от имени народа захватит страну, уставит все улицы своими бронзовыми статуями и убьет всех политических противников? Не реагировать? Еще раз посмотреть на убийства? Терпеть, пока бесправие не станет явным? Пока кто-нибудь из военных не совершит переворот? Пока религиозный фанатик не подорвет власть? Сколько, по-вашему, мне надо провести там лет? Сколько времени ждать негодяя, который это совершит? Пять лет, десять, пятнадцать? Подскажите хоть примерно, чтобы мне успеть записаться к вам на прием!

Она не обратила внимания на мой выпад и мягким тоном продолжала:

— Не падайте духом, ситуация наладится, я убеждена. Не уступайте временному отчаянию. Храните веру в свою страну, храните веру в тех, кто ее освободил, храните веру в ее способность к преобразованиям с нашей помощью.

Мне хотелось завопить: «Вам что, платят за то, чтоб вы несли этот бред?!» — но я прекрасно понимал, что она одинаково искренна — и в своем нежелании услышать меня, и в желании меня утешить. Упав духом, я слышал собственный шепот:

— Я никогда не вернусь в Ирак.

Протянув мне руку, она поблагодарила меня за посещение, повторила, что мое дело будет передано из одной комиссии в другую, так что через несколько месяцев мне сообщат ответ.

Вновь оказавшись на улице, залитой солнцем, я застыл на месте.

Как же попасть в Англию?

Несколько часов спустя, ночью, мертвый от усталости, я сидел на берегу Нила, под оградой богатой виллы, где в золотистом пламени факелов шумел прием. С моего поста сквозь зелень виднелись белые и серебристые костюмы, пары, кружащиеся под ритм барабанов, оттуда доносились радостные выкрики. Как можно выглядеть так беззаботно?

Мне не было места в этом мире.

У моих ног струились воды Нила — медленные, спокойные, равнодушные.

— Взять, что ли, и прыгнуть? Но можно ли утопиться в Ниле?

— Нет, сынок, глубины мало. А течение далеко не унесет.

Ко мне присоединился папа. Я грустно заключил:

— Значит, все плохо…

— Значит, все хорошо!

Папа сел рядом со мной и похлопал меня по плечу, смущенно, неловко, из горла его вырывалось какое-то бормотание и фразы, которые он бросал на полдороге. Он, как всегда, неловко чувствовал себя в роли утешителя, настолько боялся утратить привычную непринужденность.

— Папа, они убили тебя, а теперь убивают меня.

— Нет, они убивают твою надежду. Это тоже плохо. Но не настолько.