За чертой милосердия. Цена человеку - Дмитрий Яковлевич Гусаров

человек старшего и среднего командного состава и три десятка младших командиров. Хорошо бы иметь опытных, обстрелянных, и лучше всего — с боевыми наградами, это имеет большое воспитательное воздействие на молодежь.

— Ну, это ты уж слишком, — улыбнулся Карахаев. — Так тебе сразу — и старших, и средних… Боюсь, нам придется обойтись теми кадрами, которые имеются уже на нашем учебном пункте. Начальник — старший лейтенант Бондаренко, комиссар — политрук Козлов… Аттестация у обоих отличная. Преподавателями — подкрепим. Учебная программа — в расчете на десять часов ежедневно. Срок учебы — полтора месяца…

— Слушай, Николай Федорович! — удивился Вершинин. — Не понимаю, чем же наша спецшкола будет отличаться от обычного армейского учебного пункта?

— А ничем, — охотно подтвердил Карахаев. — Официально нам и утверждена не спецшкола, а партизанский учебный пункт…

— С этого бы и начинал, — засмеялся Баскаков.

— А разве я не сказал об этом? Ну, прошу извинить… Да разве в названии дело. Пусть будет учпункт, но наша задача держать его на уровне хорошей спецшколы. Ну, пойдемте дальше…

Так пункт за пунктом прошлись по всему плану, который Вершинин вместе с тем же Карахаевым готовили совместно. Не просто прошлись, а в каждый пункт вносили существенные изменения, от прежнего плана остались рожки да ножки, и было немного странным, что эти изменения легко, свободно, убежденно исходят как бы от самого Карахаева, но странность эта относилась не к существу предлагаемых поправок, ибо поправки шли свыше, а к непривычной совещательной форме разговора, какую избрал Карахаев. Вопрос вроде бы выносится на обсуждение, а все уже решено и согласовано.

После совещания Вершинин пообедал в цековской столовой.

Подходя к деревянному одноэтажному домику своего штаба, он через открытые окна услышал голоса и едва удержался, чтоб не постоять, не послушать — о чем так оживленно разговаривают его подчиненные. Он много раз ловил себя на желании каким-либо незаметным образом поглядеть, как живут и работают эти совсем недавно собранные под одну крышу и сидящие в одной комнате люди, как обращаются друг с другом в его отсутствие, короче говоря — увидеть их обыденную служебную жизнь такой, какой перестает она быть при его появлении. В том, что такая жизнь существует — он не сомневался. Он сам жил ею в двадцатые годы, когда был молодым командиром, и тогда она ему нравилась. Стала ли она теперь иной? Наверное…

3

В семнадцать часов разведотдел дал ежедневную сводку. В ней были обобщены в основном сведения армейской и авиационной разведок; из партизанских отрядов данные поступали скудно, ценные «языки» не попадались, да и связь работала неуверенно. Несмотря на многократные напоминания, командиры все еще не приучились по пути к месту действия вести разведку широко и основательно, ограничивались разведкой «на себя», а некоторые и вообще сбор разведданных считали делом третьестепенным, посторонним и даже вредным, так как захват «языка» мог привести к преждевременному обнаружению отряда.

Сделав необходимые пометки, Вершинин приказал начальнику разведотдела подготовить ориентировку для отрядов и отпустил его.

С восемнадцати пошли донесения. Вечером, как правило, новостей было мало, днем отряды отдыхали, вели разведку местности. Передвижения совершались в ночные часы. Вершинин прочитывал сводки, очень похожие одна на другую, и в этой похожести была если и не радость, то своего рода удовлетворение — слава богу, что ничего нового; днем и не должно ничего случаться, днем, если что и происходит, то чаще всего плохое, дневные события — не для партизан, их время — ночь; и как плохо, что ночи на Севере летом такие короткие и светлые.

Кравченко вышел на связь, сообщил, что задание выполнено, возвращается на базу, но о потерянном взводе ни слова.

Бондюк опять не отозвался. Чутье подсказывало, что за этим не скрывается ничего дурного. Скорей всего, не в порядке рация. Случись что — финское радио и газеты не промолчали бы.

В девятом часу принесли радиограмму от Григорьева:

«Нахожусь указанном квадрате. Жду продукты, веду разведку сторону Юккогубы. Ночью войду Тумбу, где есть бани. Людям нужна санобработка. Срочно шлите продукты».

Это успокоило окончательно. Вершинин лишь слегка подосадовал, что Григорьев не счел нужным в утренней радиограмме сообщить эти короткие две фразы, которые делали логичным и понятным его решение.

В двадцать два часа он, не снимая сапог, лишь подстелив под ноги газету, прилег на койку, и сразу думы затянули его в тот привычный и все более мучительный круг, из которого он не знал, как выкарабкаться.

Вот уже год он руководит лесной войной, разрабатывает операции, дает задания, шлет распоряжения, отвечает на запросы «как быть», а сам эту лесную войну представляет лишь умозрительно, по рассказам командиров отрядов и по давнему, явно устаревшему опыту, когда он тоже воевал, но воевал не здесь и не так, как здесь; тоже голодал, мерз, ходил в атаки, был ранен, награжден орденом Красного Знамени, учился, дослужился до высокого чина, но все это теперь не имело, как ему казалось, своего настоящего значения до тех пор, пока он не увидит собственными глазами, что же представляет собой партизанский поход. Он руководит партизанской войной в Карелии, а сам Карелию практически знает лишь по карте, и все эти селения — Вокнаволок, или Поросозеро, или Юккогуба — жили в его представлении не первой, а второй, понятной русскому слуху частью своего названия.

На первых порах, пока и у самих партизанских командиров никакого опыта не было, его знаний вполне хватало; по крайней мере, их недостаток никем не замечался, и слава богу, что сам Вершинин первым задумался об этом. Он стал покрывать свою карту не только пометками и знаками, но и зримыми представлениями, старался все вообразить, запомнить, ничего не упустить, однако эти картины и представления были все же мертвыми, и оживить их могло участие хотя бы в одном партизанском походе.

Он знал, что этого никогда не случится. Похода ему не выдержать, возраст не тот, да и никто его не отпустит. Было бы странным, если бы он даже заикнулся об этом, но об этой странности трудно было не думать, когда отдаешь приказы, опираясь на опыт тех, кому приказываешь.

Думая дальше, он неизменно приходил к мысли, что все правильно, что по-иному не бывает и не может быть, что любой генерал уступает ротному командиру в знании конкретной обстановки на участке роты, что умение опираться, обобщать опыт многих, принимать решения и составляет основу командирского искусства. Но