Два лика Рильке - Мария фон Турн-унд-Таксис

решаясь вернуться в Лаучин, то вновь терзаясь тоской по Испании и Франции.

Он снова увиделся с Мартой, сразу написав мне об этом. Во всех письмах о ней звучит тон, которого я больше нигде не встречала.

Внезапно он настоятельно захотел встретиться со мной в Венеции; если бы я оказалась там весной, он бы немедленно приехал. – В конце мая 1920 года мы с мужем прибыли туда, Рильке приехал чуть позднее, остановившись в отеле «Европа», где я его навестила. Так и вижу, как он, смеясь, машет нашей гондоле, стоя на маленькой лестнице Большого канала. После скромного завтрака в истинно венецианском стиле, в «Fenice»[67], мы отправились на мою квартиру; и лишь под вечер исчерпали нашу болтовню. После долгой разлуки нам нужно было о столь многом рассказать друг другу; и даже если его письма мне о том ничего и не говорили, я все же отчетливо видела, что беспокойство и нерешительность продолжали мучить его. Он снова безутешно говорил о своей боли: элегии! – Если нам нужно было уходить рано, Рильке оставался в мезонине.

Как мы наслаждались свиданием с теми вещами, что были нам дороги, за которые мы так дрожали во время войны! Неописуемым впечатлением была тициановская святая Мария во славе (Sta. Maria Gloriosa), вновь на своем месте над штаб-квартирой Фрари-кирхе.[68] Как реяла она на фоне яркого небесного свечения, каким контрастом холодной и тесной атмосфере академии! Особенно прекрасным было утро в Гвардино Эден, чьи цветы представляли собой неописуемое великолепие. Оттуда мы отправились к антиквару, показавшему нам ткани, столь же невероятно роскошные, как и цветы; у Рильке было большое пристрастие к красивым тканям.

Вечера этой июньской недели мы проводили большей частью на площади святого Марка. И однажды над Сан-Марко вспыхнул, как когда-то над Толедо, сверкающий метеор и угас…

XI

После Венеции Рильке некоторое время провел с друзьями в окрестностях Базеля, а потом в Женеве, где принял живое участие в театре Питоева. Впервые он увидел актерскую работу, производимую с той же степенью «концентрации, независимости и величия, с какой работа Родена была прекрасна и независимо чиста». Наконец он, повинуясь внезапному порыву, приехал на шесть дней в Париж, на шесть счастливых дней: «То был превзошедший все ожидания мой Париж, мой бывший, хочется сказать: вечный». Лишь здесь к нему снова вернулась надежда потрудиться над «продолжением».

Вернувшись в Швейцарию, он ощутил в себе непривычную надежду и обновленное мужество; ему показалось, что он испил из родника силы и жизни. Вскоре после этого он был изумлен неожиданно открывшейся перспективой на восхитительное жилье. То был маленький замок, где он мог проживать один с экономкой и где он, собственно, собирался привести в порядок целый ворох дел, и вот отправился в замок Берг на Ирхеле. И действительно, казалось, что наконец-то он нашел то, что искал. Впервые за долгие годы он был доволен местожительством. Сколько надежд было у него на эту тихую зиму, отданную всецело работе! Сожалел он лишь о том, что замок на лето был уже сдан и что ему придется снова куда-то ехать. Однако бедному Serafico покой никогда не давался. В эту зиму, что нужна была ему как никогда, его настойчиво вытребовали в Женеву – и он снова вынужден был кого-то «спасать».[69] Постепенно он был измучен осложнениями и затруднениями всех родов и впал в полное уныние.

Тогда-то он и прислал мне те этюды «Из наследия графа К.В.», по поводу которых уверял, что это не он их сочинил и что инициалы «К.В.» и дата «1862 год, Палермо» были ему надиктованы. Снова и снова он подчеркивал, что там были места, которые он бы так никогда не оформил; и, хотя я возражала ему, что другие-то места могли быть написаны только им, он не давал сбить себя с толку; кроме того он никогда не включал эти необычные стихи в издания своих сочинений. Они родились тремя долгими зимними вечерами в замке Берг. Когда он их записывал, у него было чувство, будто этот таинственный К.В. сидит напротив него по другую сторону камина.

В своих письмах он часто высказывал идею видеть меня у себя; он побуждал меня клятвенно обещать, что я приеду, и радовался как ребенок, что однажды примет меня в своем новом жилище. Он подробно объяснял дорогу к своему небольшому замку. Мы думали о начале мая, потому что ему казалось, что он сможет здесь прожить до середины июня, однако к нашему огромному разочарованию новый съемщик внезапно объявился много раньше. Бедный Serafico был глубоко опечален, что вынуждаем был покинуть это убежище и отказаться от моего визита, и я пообещала сделать всё возможное, чтобы компенсировать потерю. Я собиралась навестить моих внуков, которые находились в институте в Ролле. Рильке снял квартиру неподалеку, в маленькой деревушке под названием Etoy. (Я утверждала, что он выбрал ее исключительно из-за буквы «y», которую он всюду, куда только мог вставить, выписывал с особой любовью). Выбор был отличный. Из его окон был прекрасный вид на озеро и на Савойские горы. Перед домом двумя террасами цвели сады. Всюду были розы – Рильке любил их так же сильно, как и я.

И вот я отправилась в Ролле; в первый же день туда прибыл и Рильке, и снова настало прекрасное время, а присутствие моих любимых внуков лишь еще более украсило его. Я навестила поэта в Этуа, действительно полном покоя и благоденствия – une demeure de quiétude.[70] Там он прочел мне несколько оставшихся от элегий фрагментов, мне доселе неизвестных, хотя они уже очень давно существовали. В своей трогательной скромности он радовался моему восторгу, но в глубине был расстроен. Он признался, вначале нерешительно, но затем со страстной, мучительной убежденностью в своем страхе никогда не довести это произведение до конца. Он почти уже решился опубликовать элегии вместе с фрагментами такими, каковы они есть, тем более что издательство уже давно ждало этого. Я испугалась: «Ради Бога, Serafico, не делайте этого! При любых условиях элегии должны быть завершены, и они будут завершены – я клянусь Вам, продолжайте ждать, ждите… я знаю, что этот день наступит…»

Рильке смотрел на меня серьезным, вопросительным взглядом – он был явно изумлен моей уверенностью. Позднее он признался мне, что был глубоко смущен и озадачен и что я удержала его от решения, принятого в состоянии полнейшего уныния.

Потом был день в Женеве, когда он повел меня вверх к кафедральному собору, хотя мы и были