Басурманка - Вера Новицкая

Что значит один Сережа? Разве может он спасти родину, он, неопытный мальчик, почти ребенок? Что значит один среди десятков, сотен тысяч преданных защитников? Не бесполезна ли с ее стороны эта огромная жертва? Но тут же, как беспристрастный судья, протестуют против этих мыслей справедливость, благородство, чувство долга, так сильно развитые в этой незаурядной женщине.

А что если бы все матери, любящие жены и невесты рассуждали так, как она сейчас? И каждая удержала бы при себе дорогое ей существо? Что сталось бы тогда с этим грозным и бушующим теперь народным морем, слитым из крошечных, самих по себе незначительных, водяных частиц, сильных лишь своей сплоченностью, своим общим стремлением затопить врага? Капля за каплей разлилось, иссякло бы оно до самого дна, предоставив врагу взять голыми руками сердце родины.

Разве одна она страдает? Разве мало неосушимых горьких слез льется сейчас всюду?!

Да, конечно, в такое время она не имеет права удерживать сына. К тому же Китти ехать с ним безопаснее, не так страшно будет дрожать за дочь ее сердце. Не так дрожать… Да разве найдется теперь секунда, мгновение, когда бы мучительно не трепетало, не билось оно, ее сердце? Ведь обоих приходится терять, и сына, и дочь…

Терять?.. Да разве она навсегда теряет их?.. Нет, конечно, нет! Разлука временная, они вернутся: Китти – с окрепшей, обновленной душой, Сережа – возмужалым, таким же цветущим и жизнерадостным. Господь смилуется, сохранит их. За что бы захотел Он так жестоко покарать страстно любящую своих детей женщину?..

И вдруг скорбной, темной тенью встает перед ней печальный образ Юрия. А если…

Женщина гонит страшные мысли, она хочет быть сильной, хочет надеяться.

Нелегко далось Трояновой ее решение. За короткие дни спешных сборов, предшествовавших отъезду Китти и Сережи, несколько серебряных нитей заблестело в ее густых русых волосах, до тех пор не тронутых сединой.

Накануне дня, назначенного для отъезда Сергея и Китти, Боря со Степкой как-то необычно суетились. Сперва они вертелись около дровяного сарайчика, тщетно пытаясь вдвоем вытащить из него три тяжелых длинных доски. Видя, что только их усилиями дело не спорится, они кликнули свою верную свиту. Став гуськом и взвалив себе на плечи доски, таинственно, поминутно оглядываясь и избирая окольные пути, они понесли свою поклажу к конюшням.

Начались предварительные переговоры с Михайлом-конюхом, мастером на все руки и вообще парнем добродушным и сговорчивым. На сей раз, однако, он проявил почему-то совершенно неуместное любопытство, удовлетворить которое – по только им известным и, видимо, очень веским причинам – Боря со Степкой отказались. Но соглашение все же, наконец, состоялось. После того на свет появились пила и гвозди, а потом стук молотка огласил двор за конюшнями.

Не успели оглянуться, как в проворных руках Михайлы доски обратились в аккуратный, довольно почтенных размеров ящик с крышкой. Торжествующие, оба карапуза с соблюдением все тех же мер предосторожности, сопя и пыхтя, но на сей раз упорно отказываясь от навязчивой помощи верноподданных, потащили его в конец коридора, к таинственной двери кладовки, где помещались разборный дом и сани.

Женя целый день суетилась, помогала, как она думала, в дорожных приготовлениях, на самом же деле только сбивала с толку всю девичью, заставляя горничных хвататься то за одно, то за другое, боясь, что они или забудут, или запоздают выполнить. Выйдя за чем-то в коридор, она остановилась, с удивлением приглядываясь.

Дверь таинственной кладовки, всегда тщательно притворенная, была настежь открыта. У порога красовался пустой ящик, и над ним, растерянные и взволнованные, стояли Степа с Борей. По щекам последнего текли слезы, которые он размазывал грязной рукой, отчего вся его физиономия была испещрена серыми подтеками.

Лицо Степки было красным и возбужденным, но он не плакал, а, наглядно размахивая руками, пылко утешал своего товарища.

– Зато же я ему и дал! Здорово поколотил, во как дал! Вишь ты, срамник! Сам толстый, как печка, а туда же, воровать, глаза его бесстыжие! Зато уж наперед, накажи Бог, больше не будет! Уж дал я ему, так да-а-ал! – упоенный, очевидно, только что учиненной над кем-то расправой, повествовал мальчуган.

– Боря! – окликнула Женя брата. – Поди сюда! Что случилось? Боже, какой ты грязный! – заметила она приблизившемуся мальчугану. – Пойдем мыться, да расскажи, в чем дело.

– Ты помнишь сахар? – еще водя полотенцем по мокрой физиономии, довольный, что можно перед кем-нибудь излить свое горе, начал Боря.

– Какой сахар? – не поняла сестра.

– Ну сахар, еще ты нам и свой дала, для этих, для солдатиков.

– Ну? – сообразила Женя.

– Так вот мы со Степой не только сахар, мы всё…

– Что «всё»? Говори ты толком, ничего не понимаю, – перебила девочка.

– Я говорю, что мы, кроме сахара, всё стали копить: и мясо, и хлеб, и пирожное – словом, все-все, потому что Степка говорил, на пустой живот не насахаришься. Так мы хотели, чтобы солдатики очень-очень сыты были, вот и складывали все в большие сани, те, знаешь, что Сережин крестный папа мне на елку подарил. Сахар – в дом, а все другое – в сани. Ну, и стало отчего-то пахнуть, а няня хотела по углам пошарить да почистить, тогда я очень испугался. Мы со Степкой и дом, и сани перенесли в кладовку под лестницу, туда все и прятали. Когда мы узнали, что Сережа и Китти скоро поедут, мы очень обрадовались… Вот хорошо!..

– Как тебе не стыдно, Борька? Что ты говоришь, сумасшедший мальчишка! – вспыхнув, дернула его за ручонку Женя.

Мальчуган, сконфуженный, с заблестевшими слезинками, покраснел как рак.

– Мы, Женя, не тому обрадовались, не тому, что они уезжают, а тому, что они… туда едут… – путался мальчуган. – Понимаешь? И что они могут царю прямо в руки отдать и сахар, и все другое, и наше письмо, и ответ нам от царя привезти: очень ли он рад, и что, если нужно, мы еще пришлем. Господи, как трудно было письмо написать! Степа сочинил, а я писал, и все кляксы да кляксы; я восемь раз переписывал, теперь чисто, всего три малюсеньких.

Что ты говоришь, сумасшедший мальчишка! – вспыхнув, дернула его за ручонку Женя.

– Ну, а ревел ты чего, и кого Степка бил? – навела Женя своим вопросом на самую суть печального события отвлекшегося в сторону братишку.

– А! – спохватился тот. – Сегодня, представь себе, когда мы уже и ящик достали, и бумажек приготовили, чтобы все хорошенько упаковать, вдруг, вдруг… приходим… дверца кладовой открыта, и из нее, поджавши хвост, Барбос выбегает, все оглядывается и облизывается, а… в санках, посмотрели, почти пусто… чуть-чуть на дне осталось…

В этом трагическом месте голос мальчика оборвался.

– А мы ведь все-все откладывали, даже тру…бочки с кре…мом, даже ма…маринад…