Чудо и чудовище - Наталья Резанова

Начинался этот урок-экзекуция на рассвете, и длился не так долго, как можно было ожидать. Когда Дарда, подозревая, что Ильгок ее жалеет, сказала, что может выдержать и дольше, он отрезал: "Слишком долго – плохо". Для кого плохо – не пояснил. Так что все остальное время Дарда была предоставлена самой себе. И тратила она это время в основном на добывание пищи.

В распадке попадались деревья и кусты, каких Дарда никогда прежде не видела. Опытным путем – следя за птицами, она определила, какие плоды и ягоды съедобны. Кроме них, а также орехов и желудей можно было употреблять в пищу некоторые корни. Но этого было недостаточно. Дарда росла, и голод напоминал о себе довольно часто. При том обжорой она вовсе не была, и ела, пожалуй, даже меньше большинства своих ровесниц.

Она возобновила свои занятия с пращой. Хищники сюда не забредали. хотя наверху. как сказал ей Ильгок, бродили волки и шакалы. Но и дичь покрупнее, за которой хищники охотились, также оставалась наверху. Поэтому Дарда не стала заново делать лук со стрелами. Зато она смастерила силки – в дело шли лианы, древесные волокна. Таким образом Дарда могла бы сделать и сети. Но рыбу она предпочитала ловить руками – может потому, что ей просто нравилось купаться, не ожидая обвинений, будто она оскверняет святыню. А что вода холодна, так в горах было холоднее.

Добычу она чистила, разделывала и жарила на камнях, нанизав ее на прутья, или просто на костре, предварительно обмазав глиной. Дома всегда готовила мать, но на пастбищах Дарде приходилось самой о себе заботиться, а кое-чему она научилась, наблюдая за Самлой. Потом они с Ильгоком принимались за еду. Он никогда не спрашивал, как и что ей приходится делать, чтобы они были сыты, и не благодарил ее за предложенное, точно так и полагалось. Правда, отец тоже не благодарил мать, но он иногда молился богам и приносил им жертвы, за то, что они даровали пищу. Дарда не знала, молится ли хваран, и какие у него боги. Она не знала также, как он добывал еду до ее прихода из пустыни. Впрочем, ел он очень мало, еще меньше, чем Дарда, и в основном, растительную пищу. Иногда рыбу. Дарда, которая больше всего любила мясо, никак не могла понять, как можно предпочесть горсть желудей жареному кролику. Ей он по этому поводу ничего не говорил и не давал объяснений. Но смотреть, как он ест, вообще было любопытно. Делал он это деликатно, не перемазывался, не чавкал. Дарду это очень удивляло. Она никогда не видела, чтобы мужчина так ел. Вообще он никогда не выказывал, что голоден. Неужто он и впрямь приучил себя обходиться самой малостью? Вряд ли он здесь охотился. Правда, посох оказался не единственным его оружием. У него был с собой кинжал, которого при первой встрече Дарда не заметила – короткий, с гардой, с каждой стороны загнутой в сторону клинка. Он был очень острый – и, в отличие от бронзового ножа Дарды, выкован из настоящего железа. Но при всех своих достоинствах для охотничьего промысла этот кинжал явно не годился.

Заботы о пропитании не занимали все время Дарды, и она использовала его, чтобы обследовать место жительства, изучить здесь каждый излом стены, каждый камень, каждое дерево. Она нашла более удобный спуск, по которому, вероятно. до нее попал сюда Ильгок, но ей доставляло удовольствие для испытания сил взбираться и спускаться, где придется. Она лазила и по деревьям – это было новое ощущение, в Илае Дарда не могла этого себе позволить. И еще купалась в озере.

По каким-то, ведомым ему причинам, Ильгок решил, что время побоев прошло, и начался новый этап. Теперь он учил ее стоять – просто стоять. Но из-за этой простоты она натерпелась больше, чем раньше.

– Плохо! – кричал на нее Ильгок. – Нельзя скованность, нельзя напряженность. Плечи опусти! Спина прямая! Локти не выворачивать! – И снова следовали удары – по плечам, по локтям, по спине.

А после месяцев "стояния" он стал учить ее двигаться. Но до обучения собственно бою было еще далеко.

Дарде это было все равно. Она никуда не спешила. За это время она кое-что узнала об Ильгоке. Мало, конечно. Так, например, она никак не могла угадать, сколько ему лет. С первого взгляда она сочла его стариком, и действительно, лицо у него было старческое, и такими же морщинистыми были шея и кисти рук. Но когда во время занятий он снимал рубаху, становилось видно, что у него крепкое, несмотря на худобу, и мускулистое тело человека в расцвете сил, а легкости его движений мог позавидовать и юноша. Все это сызнова заставляло усомниться в его смертной природе. Но он был смертен и опасался за свою жизнь. Об этом он сам рассказал Дарде. Она ошиблась, предположив, что он был вынужден бежать из-за убийства, слишком уж склоняясь к тому, чтобы увидеть отражение собственной судьбы. Там, в его родной стране, названия которой Дарда ни за что бы не сумела произнести, какие-то люди пытались свергнуть царя. Это им не удалось, и они были казнены. Казнь угрожала и тем, кто был каким-либо образом связан с неудачливыми заговорщиками. Причем, под словом "казнь" Ильгок, кажется, подразумевал нечто худшее, чем просто смерть. Ему ли не знать – среди заговорщиков были его ученики, и вина их пала на учителя. Не потому ли он говорил об учениках с такой горечью? Однако, ему удалось бежать и переправиться на корабле за море. Но, как сказал Ильгок "сначала бежишь, а потом просто идешь". Он не остался там, где сошел с корабля, а отправился странствовать. Чего он искал, Дарда не знала. Может, ничего. Пешком, с посохом в руке, он прошел огромное расстояние. Путь его не был направлен к определенной цели, и не лежал по прямой. Он петлял, возвращался, иногда снова плыл на корабле вдоль морских побережий, по течениям рек. Порой он задерживался где-то, жил некоторое время, и снова уходил. Он побывал в Калидне, добирался до Дельты, был – и довольно долго – в Каафе.(Кстати, дорога на Кааф, представлявшийся Дарде невозможно далеким, находилась в двух днях пути отсюда). Двинулся в горы, но случайно набрел на спуск и решил пока остаться здесь. Давно ли? Он не сказал. Дарда не спрашивала. Этого не полагалось. В тот первый день Ильгок отвечал на вопросы, потому что еще не принял ее в учебу. Теперь ей полагалось только слушать. Он скажет, что сочтет нужным. Поскольку дома был точно такой же порядок, соблюдать это правило было нетрудно. Она слушала. Из высказываний хварана угадала, что здешние края не пришлись ему по нраву, хотя то, что он говорил о них, бранью тоже нельзя было назвать.

– Не трусы, не глупцы, нет. Но жадные, ко всему жадные. Еда, сила, даже к богам жадные. И все спешат, все хотят что-то делать. Таких везде много, у нас много. Больше, чем других. У вас – все. Так нельзя. Остановиться! Не делать! Когда смотришь – видеть! Ты не видишь. Ты видишь плоды на дереве, а само дерево не видишь. Смотришь, как гору перейти, горы не видишь. Никогда не бываешь в покое, так же, как вы все. Даже думают жадно. Никого я не учил здесь. Все хотят знать – как, никто не хочет знать – зачем. Потому что гордость! Нужно сломать гордость, тогда будет настоящая сила.

Она, кажется, уяснила, что такое гордость. Но смысла речей Ильгока все равно не понимала. Раз он так говорит – ему виднее.

Ильгок был не совсем прав, утверждая, что она не видит ни деревьев, ни гор. Пусть она не так тонко чувствовала красоту окружающего, как ему, вероятно, хотелось бы, но эта красота доставляла ей физическое удовольствие, как тепло солнца, или запах цветов. И она все больше дичала. Ее единственное платье совсем обветшало, Дарда старалась одевать его пореже, и плела себе какие-то юбки и накидки из лыка и сухой травы. Если бы не Ильгок, она вообще бы ходила нагишом. Она всегда была загорелой, а теперь и вовсе почернела. Волосы расчесывать было нечем, поневоле приходилось их обрезать, чтоб не сбивались в колтуны. Поправить ее было некому, и ее шевелюра выглядела лохматой бесформенной шапкой. И ее наружность давала гораздо больше основания усомниться, человеческое ли это существо, чем наружность Ильгока.