Кокс, или Бег времени - Кристоф Рансмайр

этой листве), Кокс без помощи товарищей начал вносить поправки и добавления в завершенный серебряный корабль.

Он обновил систему пружин, заменил анкерный спуск и регулятор хода деталями такой точности, будто задался целью изготовить астрономический хронограф, смонтировал еще одну передачу для второго, спрятанного под палубой часового механизма и, наконец, вырезал звуковые язычки и валики для курантов, которые будут наигрывать мелодии трех детских песенок о солнце (других детских песенок Кокс не знал).

Никогда в истории автоматов и часов еще не строили подобной музыкальной машины. Даже товарищи Кокса удивленно поднимали головы, слыша, как мастер напевает за нарисованными листьями, а с его верстака доносятся металлические звуки, в точности повторяющие пропетую мелодию.

Джонке, теперь уже только игрушке Абигайл, по воле ее создателя надлежало обрести и голос, а в трюме ее размещался второй, не зависящий от ветра часовой механизм, который заводился тонкой цепочкой одного из свисающих с борта якорей и измерял совсем иное время: часы, дни и годы того, кто все это задумал и построил.

Этот секретный механизм будет связывать собственное время Кокса со временем его ребенка, по крайней мере, пока дыхание созерцателя или просто сквозняк надувают паруса джонки. Разве же все, что он некогда считал своей жизнью и счастьем, не остановилось со смертью дочки и онемением жены, как часы, исчерпавшие свой ходовой резерв?

Подобно тому как часы под палубой вновь приходили в движение, если потянуть за якорную цепочку, так и Кокс каждый день просыпался к лучшей жизни, только когда мысль об Абигайл и Фэй касалась его, наполняла — и заставляла машинально продолжать работу над замыслом, планом, императорским заказом, час за часом ходить, дышать, говорить, молчать...

Но каждый раз все в нем опять останавливалось, когда неутолимая тоска по любимым повергала его в состояние пустой печали, в котором он не мог ни думать, ни вспоминать, а лишь, измучившись, с трудом засыпать, чтобы равно оцепененному и гонимому путаными снами отправиться на тщетные поиски обиталищ своей тоски.

Только пробуждение и первая мысль о лице, о глазах, о смехе или слезах Абигайл заставляли его запускать свои часы, брать двумя пальцами крошечный блестящий якорь, тянуть за цепочку, пока она не натягивалась, и глубоким вздохом наполнять паруса джонки.

Тогда оба механизма опять работали одновременно, не синхронно, но в связующем их промежутке времени. И, наверно, механизм Абигайл, движимый сквозняком или человеческим дыханием, будет и дальше вращаться на временной оси, опирающейся на любовь, даже когда собственный его механизм под палубой уже незаметно остановится.

Наконец-то Кокс был наедине с игрушкой Абигайл и мог для каждого звука, каждой краски и силы света своих мыслей о ней подобрать пружинку, шестеренку, брильянт или рубин. Китайский император заказал часы и в избытке вещей, окружавших его, наверно, забыл о них, еще не удостоив ни единого взгляда, и тем самым вернул их в руки мастера. И Кокс превратил то, что возникло благодаря императорскому капризу и возможностям едва ли не беспредельного богатства, в блестящее суденышко своих воспоминаний, которое вечер за вечером исчезало под шелковым покровом, оттого что Владетель и Властитель Всего не предъявлял на него притязаний.

Товарищам Кокс, выходивший из-за своей ширмы, впервые за долгое время казался довольным, порой даже веселым, каким они видели его редко. Джонка, как и они тоже поняли, явно уплыла из поля зрения императора, которому по причине многих кровавых следов, оставленных тут и там его правлением, куда важнее стали часы для обреченных смерти и для конца человеческой жизни, нежели для ее детского начала.

С какой стати государю, которому поклоняются как бессмертному, интересоваться этим началом, коль скоро его власть врастала корнями в поля сражений, в эшафоты и вообще туда, где значение имел лишь конец и где утекали кровь и жизнь подданных, покорных и непокорных?

Император осыпал английских гостей белым золотом, платиной и червонным золотом, серебром, брильянтами и рубинами и прочим материалом, какой им только требовался, а они, покамест непривычные к такому изобилию, решили, что сей поток драгоценностей обязывает их, не щадя сил, трудиться над выполнением высочайшего желания. При этом они, пожалуй, упустили из виду, что владеющий всем может попросту забыть и самое драгоценное и даже не заметит нехватки, более того, порой он забывает и время, которое и для бессмертного уходит безвозвратно.

Когда дни потеплели, а в полуденные часы порой даже стали жаркими и пыльными, Кокс прервал работу над спрятанным внутри джонки вторым часовым механизмом — он и от товарищей ее скрывал — и занялся фрахтом, содержимым бочонков, ящиков и сундуков, чьи крышки открывались и закрывались с помощью тонких, как волос, пружинок, выпуская крохотных сказочных зверей и демонов и тем указывая часы и дни.

Грозных призраков и демонов он заменил эльфами и феями, вырезал их из листового серебра, припаял к хрупким плечикам крылья, ореолы из кованого белого золота и устроил так, чтобы созвездия из синих сапфиров кружили вокруг вершины главной мачты, точно вокруг небесного полюса, добавив тем самым к механике детского бега времени движение звезд. Ведь когда Абигайл скучала, в конечном счете останавливалось не только время, но и бег звезд, солнце как бы пригвождалось к небесному своду, а луна примерзала к черноте ночи.

Зная, что огненные часы находятся в умелых руках товарищей, он мог теперь в строжайшем секрете, укрытый ширмой даже от глаз Цзяна, обращаться к Абигайл. Каждый ветерок, каждый вздох, попавший в паруса джонки, приведший в движение и звучание ее механизм, был игрой, которая дарила счастье его потерянной за пределом времени и пространства дочке или хотя бы смешила ее.

Порой Кокс будто наяву слышал ее смех, когда парус надувался от его дыхания, слышал то, что, казалось, умолкло навеки, и в такие мгновения был так переполнен задумчиво-мечтательной радостью, что товарищи слышали, как он смеется в своем нарисованном бамбуковом лесу. Но в разговоры с товарищами мастер вступал все реже. Мерлин и тот уже терял счет дням, когда Кокс говорил ему хоть одно слово, кроме тех, что касались технических вопросов и указаний по постройке огненных часов.

Долго ли еще, как-то раз спросили себя трое англичан на обратном пути из мастерской к Западным воротам, к гостевому дому и расцветшему тем временем саду, долго ли еще даже такой человек, как Кокс, способен одиноко сидеть в своем бамбуковом укрытии наедине с воспоминаниями? Ведь обыкновенно Кокс целиком пребывал в настоящем и