Дальше ваш билет недействителен - Ромен Гари

— Нет тут никакого замка.

— Какой-нибудь всегда найдется. На Луаре без этого нельзя. В сущности, может, это вовсе и не Луара… Должно быть, мы заблудились где-то в другом месте… Не знаю где…

Она не засмеялась. Быть может, я был слишком бледен и слишком яростно греб, стоя в своем вышедшем из моды костюме и чикагской шляпе.

— Жак, что с тобой?

— Ничего. Мне нужны мои башни и замки; представь, я их никогда не видел, мои луарские замки. Я никогда сюда больше не вернусь, слишком близко…

Я продекламировал:

О за́мки, о смена времен!

Недостатков кто не лишен?

О за́мки, о смена времен!

Постигал я магию счастья, В чем никто не избегнет участья…[10]

Я бросил весла и сел, обхватив голову руками.

— Против течения, — сказал я. — Вечно приходится грести против течения. Мне надо было встретить тебя в семнадцать лет и угостить мороженым на площади Конрэскарп…

Она встала и пересела ко мне; весла плыли по воде, словно вдруг оказались ненужными; лодка попала в водоворот и медленно кружилась вокруг собственной оси: старый вальс дрейфующих челнов.

— Лора, я хотел бы умереть прежде, чем умру плохо…

— Пикассо…

— Да оставьте вы меня все с вашим Пикассо и Пабло Казальсом, им было на тридцать лет больше, чем мне, а в этом возрасте легче умереть стариком. И потом, кто говорит о смерти? Я тебе говорю о том, как умереть, а это к смерти не имеет никакого отношения!

Я чувствовал у себя на лбу капли холодного пота, и вовсе не от усилий. Я чувствовал, как меня медленно уносит течением, и знал, в каком направлении, и это была совсем не Луара.

Я не заметил, как он появился. Должно быть, беззвучно запрыгнул на борт, с силой и ловкостью, известными тем, кто посещает арены Андалусии. Он берется за весла, и его движения одновременно легки и размашисты; он не спускает с меня глаз, ожидая приказа. Ни следа высокомерия, еще меньше панибратства: я бы этого не потерпел и тотчас же убрал его куда подальше. Нет: только готовность, услужливость и покорность. Один из тех, кто явился издалека, чтобы сделать за нас грязную работу, которой старая Европа больше не хочет себя обременять. Я отчетливо вижу его и еще раз замечаю, насколько все в нем нам чуждо, начиная с востока его глаз и азиатской тени скул на впалых щеках до складки губ, где юность трепещет от первобытной алчности и своих властных желаний. Я делаю ему знак, и одним взмахом весла он выталкивает лодку на песок. Лора встает: она даже не удостоила его взглядом. Я подаю ей руку и помогаю выйти. Руис первым покинул лодку и дожидался нас. Он знает, что я недавно опозорился, что мне не хватило силы, и теперь только того и ждет, чтобы прийти мне на помощь. На нем белая футболка и черные кожаные брюки. Он приводит себя в готовность одним жестом, грубо и по-животному откровенно, пока Лора опускается перед ним на колени, и моя кровь, подстегиваемая отвращением и ненавистью при виде этого гнусного опрастывания, закипает и наполняет меня убийственным задором. Я закрываю глаза, чтобы лучше видеть их обоих, и нежно удерживаю Лору в своих объятиях, прижавшись губами к ее губам, покуда Руис неистовствует над ней под моими опущенными веками с бешеной и бессильной злобой тех, кто не может ничего опоганить, ничего осквернить.

Я слышу у своей шеи долгий Лорин стон.

Выброшенная на берег лодка бормочет по прихоти волн. Сумерки густеют, постепенно, мазок за мазком, будто на полотне в серых тонах. Что-то шуршит в камышах. Еще одна, последняя стрекоза. Туман, Мое сердце бьется тихо, как воспоминание. Я вижу под своими веками полет диких гусей моего детства. Ничего страшного. Запах дыма и, конечно, деревни. Лодка лежит, раскрыв объятия. Я беру Лору за руку и помогаю подняться. У нас обоих еще есть будущее.

Самое трудное было забыться. Мое воображение жаждало испытания, потому что страшилось его. Я с тревогой пытался превзойти самого себя, чтобы доказать себе, что еще все возможно, и не мог лечь рядом с Лорой, не почувствовав себя «обязанным» и не добиваясь тотчас же своего пробуждения. Так мы оба попались в западню, где смешались моя боязнь чересчур затянувшегося воздержания и Лорина нежность. Раз или два я заговаривал с ней о своих «вечерних страхах», и, хотя тон был легкий и насмешливый, что ослабляло признание, она не могла не подозревать того, что меня неотступно преследовало и о чем ни она, ни я не осмеливались откровенно поговорить, боясь, что случится безвозвратное. Но часть непонимания, естественного у очень молодой женщины, в том, что было для нее так же естественно, как солнце и цветы, как стихийная песнь земли, толкало Лору к настоящей борьбе против физических пределов моего организма, чтобы очень нежно доказать, что силы мои ничуть не иссякают, а быть может также, чтобы успокоить самое себя. Потому что я, конечно, помимо собственной воли пробудил в ней чувство неуверенности, вины и снижение самооценки, боязнь, что она меня недостаточно возбуждает, а это совсем нетрудно вызвать у тысячелетней прислужницы мужчины, и это просто дар Божий для сомнительной мужественности, когда речь заходит о том, чтобы переложить ответственность и спасти честь. Так что мои отчаянные потуги отрицать работу времени находили в Лоре неуемную соучастницу.

Пришлось смириться с новым визитом к Трийяку. Бывший военврач принял меня в многозначительном молчании, мусоля меж губ свою неизменную маисовую самокрутку, пожал мне руку и слегка похлопал по плечу в знак «моральной поддержки». Я вспомнил, что таким же манером партизанский лекарь принимал когда-то моих товарищей, подцепивших венерическую болезнь.

— Ну-с, по прежнему боли?

— Нет, не так чтобы… Но вы мне говорили о серии уколов… Кажется, в тот раз я сказал, что с некоторого времени у меня слабеет память…

— Да, память, — повторил он убежденно, будто сам же и сообщал мне об этом.

— С некоторых пор это усилилось, а поскольку в настоящий момент мне надо быть во всеоружии… Дела идут с трудом, знаете ли.

Он кивнул головой:

— Да, устранение слабаков…

— Вы мне говорили о каких-то железистых вытяжках…

— Порой это дает неплохие результаты. Но чуда ждать не стоит.

— Я забываю имена, даты…

— У вас ведь наверняка есть кто-то, кто мог бы вам помочь?

Я ошеломленно уставился на него:

— Простите?

— Делитесь, делитесь полномочиями, дорогой месье. Большие начальники вечно об этом забывают. Привычка рассчитывать только на себя, а потом инфаркт. Крупными шишками становятся, как правило, после пятидесяти, но делиться полномочиями не хотят. Однако вся штука в этом. Знаете Хендемана, который подмял под себя всех европейских конкурентов? Кто-то сказал ему на званом ужине, в моем присутствии, что он малость забыл, чем обязан своему молодому подручному, некоему Мудару: «Признайтесь, что именно Мудар практически все сделал». А Хендеман ответил спокойно: «Да, но Мудара нашел я». Надо уметь полагаться на помощников… Идемте, я вам сделаю первый укол.