Пять ночей. Вампирские рассказки - Николаос

— Уильям, — сказала Джиа, — зачем вам это?

— Я хочу увидеть других. Это что, преступление?

Она не ответила, просто положила руку рядом с собой.

— Садитесь.

Я сел, и мне стало жутко. Не то чтобы я боялся боли, нет, просто знакомое чувство. Они могли убить меня сразу — и не убили. Калеб тогда мог свернуть мне шею — и не сделал этого. Тогда почему сейчас? Я уверен, что все рассчитал правильно, они слишком дорожат своим благополучием, чтобы рисковать им. И почему, интересно, при всей уверенности меня так трясет?

У Джиа глаза стали такие чудные, темные, будто изнутри подсвеченные — может, потому что близко?

— Воля ваша, — сказала она шепотом.

— Не делайте резких движений. — Я настолько засмотрелся, что про Калеба забыл. Он сидел с другой стороны, сцепив руки в замок, в глазах его тоже что-то такое играло, но не так интенсивно. — Вообще не шевелитесь. Иначе могут произойти непоправимые вещи…

— Помните, что одни непоправимые вещи спровоцируют другие, — мой голос сел, то ли от страха, то ли от чего еще. Я же Уильям-никогда-не плачет, мне ли бояться потерять лицо? Мне ли бояться вообще?

— Мы сделаем все от нас зависящее.

Джиа взяла меня за горло, не сдавливая, потом рука переехала на шею, освобождая ее. Пальцы пробежали по рубцам на плече — гордость подростка, одиннадцать швов наживую.

— О… ты у него не первая, — заметил Калеб. — Профессиональные шрамы, Уильям?

— Нет, — ответил я неохотно. — Не поладил с соседскими болонками. Давайте к делу, ладно?

Джиа обняла меня, и даже тупое острие в груди не мешало мне думать о том, как было бы хорошо на этом остановиться. Просто обнимать, вдыхать запах ее волос, запах эспрессо, касаться ее… быть ее собственностью…

Потом, не разводя долгих прелюдий, она меня укусила.

Я представить не мог, что боль может быть такой горячей и тошнотворной. Ни больше, ни меньше — будто в шею воткнули раскаленную вилку для улиток и там оставили. Я сразу же позабыл про все указания, напрягся и попытался оторвать ее от себя, оттолкнуть, но она держала меня как в кандалах. Моя рука соскользнула по ее предплечью, но Калеб не позволил оставить на ней синяки, и я в отместку вцепился в его руку со всей силой, утроенной болью.

— Плохо? — спросил он.

Я стиснул зубы, не в состоянии говорить. Нет, щекотно! Джиа неровно дышала мне в шею, не шевелясь — мне казалось, дернись она — и я сойду с ума от боли. А если бы она еще и пила? Меня мутило, как во время качки, я закрыл глаза, и черные пятна стали багровыми. Ни двигаться, ни говорить, ни дышать — я понял, так умирают. Именно так.

Голос Калеба, его слова были выложены в темноте из этих рваных багровых пятен.

— Джиа пытается вас не покалечить, не мешайте ей. Потерпите, сейчас будет легче.

Действительно, скоро острота боли притупилась, наступило чувство облегчения, но не полного, а какого-то ущербного, — почти обида, не менее острая, чем боль, — реакция на насилие. И такая знакомая. Обычно это ощущение легко смывается слезами, но мне сие удовольствие, увы, недоступно. Железный мачо-мэн…

Мне было лет десять, когда это произошло. Мы с Джейсоном любили играть на пустыре в конце квартала, а неподалеку жил старик-поляк, о котором никто ничего не знал. Знали одно — в своем доме за высоченным забором он разводил служебных собак и продавал их заинтересованным клиентам в качестве сторожей или телохранителей. Или убийц. Мы часто ошивались рядом, стучали палками по забору и от души хохотали над брызгающими слюной и исходящими от ярости бестиями по ту сторону.

Одна из этих пар налитых кровью глаз и клыков-кинжалов отзывалась на кличку Триллер. И вот однажды, когда мы как обычно играли в средневековых слэйеров (Джейсона хлебом не корми, дай помахать железякой, обозначающей меч), Триллер, так сказать, обрел вожделенную свободу. Скорее всего, псу удалось подкопаться под забор. Мы даже не сразу его заметили, а когда заметили, было поздно — он со всей скорости налетел на меня и повалил на землю. Будь это взрослый тренированный убийца, мне была бы крышка, но это был молодой доберман, хотя от этого не менее злобный. Последнее, что я услышал, был вопль Джейсона — он орал как резаный, забыв обо всем. Захлебываясь рычанием, пес рвался к горлу, я чудом сдерживал натиск, впившись пальцами в его глотку. Отчетливо помню — не было ни страха, ни боли, только слепая первобытная ярость и раж. Триллер с визгом рвал меня, а я рвал его, получая полноценный кайф от кровавого запаха и вкуса, текстуры жесткой шерсти в руках и зубах. Но он был сильнее, а я потерял много крови, так что скоро он таки добрался — не до шеи, до плеча и вгрызся в него. И как только его зубы вошли в плоть, я вдруг перестал сопротивляться — не знаю, почему, просто разом навалилась какая-то безысходность, перед глазами поплыл багровый туман. Обида, беспомощность, бессилие, смерть… Я дрался до последнего, но что-то глубоко во мне понимало, когда нужно остановиться и принять неизбежное.

В этот момент раздался свист и удар, будто разбили большой фарфоровый кувшин, и в моих помутневших глазах в последний раз мелькнуло небо и белое как мел лицо Джейсона. Он опомнился и ударил Триллера по спине своим «оружием», а когда доберман поднял голову — махнул с перепугу наотмашь, вложив все силы — пес не успел даже взвизгнуть, когда свалился рядом со мной с расколотым черепом.

Очутившись в больнице, я не подозревал, что самое худшее еще впереди. Мне начали накладывать швы, отец стоял рядом, чтобы подбодрить меня, но это было лишнее. Кажется, тогда он впервые со смерти матери и заметил, что я не плачу. А я смотрел в окно, сжав зубы, и переживал это снова и снова. Не драку, а ее последние мгновения — обида, беспомощность, бессилие, смерть… я с ума сходил от боли, но ничего не мог сделать. Разумеется, из меня не выжали ни звука, и доктор долго поражался моей выдержке — он сообразил, чего это мне стоило, только когда я потерял сознание после пятого шва.

С тех пор ненавижу доберманов, хотя они здесь ни при чем. Это был несчастный случай, который Триллеру обошелся куда дороже. А я отделался шрамами на плече и на руках… да еще воспоминанием о безысходности, боли и смерти, которое заняло почетное место на дне моего подсознания, где-то рядом с воспоминанием о маминой передозировке.

Никогда бы не подумал, что пойду на такое добровольно. Нет, мне в самом деле нужно проверить голову.

Я еле-еле вдохнул, когда Джиа оторвалась от меня, и еще несколько секунд сидел, наполовину отключившись, в ее объятиях, а она гладила меня по спине и что-то говорила. И будь я проклят, если понимал хоть слово.

— Вы молодец, — сказал Калеб. Ногти у меня короткие, и не представляю, как нужно было сжимать, чтобы вогнать так глубоко. Он лизнул кровь, текущую по ладони, — след моего рукопожатия. — А голос сейчас вернется.

Да я не успел и заметить, что он пропал. Джиа взглянула на меня и отвернулась, белки глаз подернула частая красная сетка.