Двор. Баян и яблоко - Анна Александровна Караваева

и перебраниваются.

Крепче всех задирал старик Корзунин, изобретая новые попреки, ухмылки, выискивал самые злые и обидные для Баюкова слова. Сыновья не отставали от отца, и в их маленьких глазах горела тяжелая ненависть.

Степан тоже не оставался в долгу и усвоил себе один способ «уедать» Корзуниных: бросить сквозь сжатые зубы рывком одно-два слова, посмешнее, поглумливее, и пройти мимо, беспечно насвистывая.

Платон, как и Марина, старался не попадаться на глаза Степану. Недогадлив, неговорлив был Платон, да и стыдно было чего-то перед Степаном.

На всяких бабьих сборищах судачила Матрена Корзунина, нигде не упускала случая насесть на баб.

— Кто лучше-то: мы или он, Баюков? Мы вот бабу пригрели, кормим, поим.

Ей возражали:

— Чай не даром. Работает на вас.

Матрена разливалась:

— И-и… милые! Какая тут работа по нашим нонешним достаткам! А в роду нашем еще одна баба уж и лишняя стала, по совести скажу.

Или уверяла всех горячо:

— Вот в свидетели к нам не хотели пойти. А чего боялись? За такие дела, как наши, советская власть горой!

— Залюбила ты ноне советску власть!

Бойкая баба не сдавалась:

— Как хошь назови, а только и мы тоже обхождение настоящее ценим. Поглядим вот, как баюковские дружки опростоволосятся, приедут из суда-то несолоно хлебавши.

Бабы, идя домой, говорили:

— Ах ты батюшки мои, вот язык-то!

— И секет, и рубит — не остановится.

— Откуда что берется? Прямо чисто митинг завела.

Прошел сенокос. Завалили все вышки пахучими охапками свежего сена, — высокие уродились ныне травы на поемных лугах.

Степан, уминая последнюю охапку сена, потный, красный, не сдержал довольства и подмигнул домовнице. Она слегка вспыхнула и нахмурила тоненькие брови на белом лбу, — загар не льнул к ней.

— Что ж тут особенного? Постарались — и земля дала что надо, — и Липа замолчала, поведя бровью, — такая у нее привычка, если что не так сказано.

Степан не обиделся — домовницын нрав он уже знал. Иногда он даже побаивался ее неторопливой, раздумчивой насмешки, ранней самостоятельности.

Не спрашиваясь, она сама кончала работу, старательно умывалась, меняла платьишко.

— Ну! Теперь до вечернего удоя свободна.

Или:

— До ужина все сделано.

Знакомых девушек у нее было мало, потому за ворота выходила редко, а в свободное время садилась на крылечко с работой. Или подперев щеки кулаками, низко глядела в книжку близорукими глазами. Кольша удивлялся:

— Куда вам столько ума, Липа?

Она отвечала сухо, дергая худенькими плечиками:

— Привыкла я, люблю книги.

Поворачиваясь спиной, она всем видом своим показывала, что недовольна: зачем мешают, кажется, она свое дело знает.

— Не лезь, говорят! — сердито обрывал Степан брата, досадуя, сам не зная на что. Может быть, из-за того, что в такое время Олимпиада как бы отдалялась, уходила в свой мир и не желала никого туда пускать.

Однажды она сказала, поежив губы усмешкой:

— Хороший вы человек, Степан Андреич, а все-таки не нравится вам, когда женщина хочет по-своему жить, своим умом раскидывать.

— Ну что вы, право, выдумываете, — смутился Степан.

— Чего выдумала? Не скоро это старое мнение уйдет, будто вот только у мужчин голова может варить.

Степан, слегка растерявшись, проворчал:

— В деревне бы прожила — такой зубастой не была. Липа повысила голос:

— Деревне еще умнеть надо много.

Степан только крякнул — с такой девахой немного наспоришь.

Но, хоть иногда и досадовал на нее, уважение к домовнице все росло.

Как-то в разговоре с братом Кольша предположил: «А вдруг Олимпиада уйдет?» Степан даже испугался, сам не зная чего. Не мог себе представить, как это во дворе вдруг не будет Олимпиады. И, вспыхнув по уши, подумал, что выход один: жениться на домовнице. Но поди докопайся, что у нее на уме. Как она о нем думает?

Когда Баюков видел в зеркальце свое большещекое лицо с облупившимся от солнца коротким, толстоватым носом, волосы цвета поздней соломы, маленькие глазки, хмурился и бормотал: «Нда-а», — старался не глядеть на Липу и мрачнел.

Без женщины уже брала тоска, но мысль о гулянке гнал, хотел жениться.

В сравнении с Мариной Липа казалась бледной, слишком худенькой, но зато в ней было немало такого, чего у других Баюков не замечал. А какая она хозяйка! В огороде пышно принялись овощи, при ней посаженные: картошка розовая, крупная, цветная капуста, белая «слава» и брюссельская, мелкая, нежными завитушками, горошек зеленый «мозговой». Все это никогда еще не росло в его огороде. Это все по почину домовницы — хорошо и в хозяйстве и в городе такая овощь идет.

Все тверже Степан думал: «Вот после суда непременно скажу, что намерен жениться».

Когда Баюков брал за себя Марину, знал, что она выйдет за него обязательно, но не знал, какая она, Марина, — глупая или умная, хитрая или прямая. Он просто дурел возле нее, кровь его нетерпеливо кипела. С Липой же выходило совсем по-другому: выискивал у нее в глазах теплоту, дорожил каждым приветливым словом, дорожил ее мнением о себе, хотел проникнуть в ее думы, упорно присматривался, заглядывал: «Залетная ты птица под моей крышей или думаешь вить гнездо?»

Ничего не сказав Липе, Степан вскоре съездил в город и подал заявление о том, что желает развестись с Мариной Баюковой.

О готовящемся разборе его встречного иска Степан еще ни разу не разговаривал с Липой, да и она его ни о чем не спрашивала.

«Не замечает — ну и пусть! — решил он про себя. — Мне самому эта история осточертела!»

Но Липа, как вскоре оказалось, не только все замечала, но и составила свое мнение о непримиримой вражде двух соседских дворов. Услышав очередную перебранку между столкнувшимися на улице Кольшей и Матреной Корзуниной, Липа неодобрительно сказала Баюкову:

— Остановите вы брата, домой позовите!.. Ведь он еще мальчишка, а бранится, как пьяный мужик… Нехорошо!

Баюков позвал брата домой. Но по выражению лица домовницы он видел, что она продолжает думать о чем-то своем.

«Такая востроглазая, ясно дело, ничего не пропустит», — размышлял он, уже тревожась о том, что думает Липа о нем.

После ужина Степан нарочно завел разговор о дворовой распре. Липа выслушала его короткий рассказ и раздумчиво вздохнула.

— Конечно, бывает так в жизни… может человек другого разлюбить… но все-таки нехорошо.

— Что нехорошо? — забеспокоился Баюков.

— Зачем же все так свирепствуют? Словно звери, право.

— А!.. Молоды вы еще, Липа… мало еще в жизни видели, чтобы так сурово судить, — обиделся Степан. — Вы еще не знаете, как это горько, если человек…

— Да разве тут в человеке дело? — прервала она, смотря на Баюкова упрямо поблескивающими глазами. — Я этого не вижу. Я