Знак. Символ. Миф: Труды по языкознанию - Алексей Федорович Лосев

миннезингер), несомненно, указывает на любовь более разумного или духовного содержания, чем обыкновенное Liebe.

Имея в виду этот разнообразный семантический хаос тех или иных корней или основ, необходимо, впрочем, не терять из виду и то обстоятельство, что все эти бесконечные разнообразные значения одного и того же корня почему-то вдруг все же выражены одним и тем же языковым комплексом с разными его модификациями, которые в лингвистике большей частью бывает не так трудно объединить в нечто целое. Это единство звучания при хаотическом множестве данных значений не может не свидетельствовать о том, что этому хаотическому множеству семантики все же принадлежит какой-то хотя бы легкий намек на единство. И действительно, перебирая все эти разнообразные значения одного и того же корня, мы можем, правда, не без некоторого усилия мысли, установить в указанном корне смысловой налет, который говорит нам все-таки о том или другом умственном состоянии человека.

Пусть данное слово выражает состояние дикости, бешенства, безумия и вообще какой-нибудь дикой экзальтации. Поскольку для выражения этой экзальтации и в греческом и в латинском языках привлекаются совсем другие фонетические комплексы, ясно, что указанный корень men должен обладать какой-нибудь своей собственной спецификой. Ведь всякое бешеное или экстатическое состояние есть не только аффект, но также и известного рода состояние мышления и ума. Это состояние крайне хаотическое, лишенное всяких нормальных умственных актов, но все же это не может не являться также и известным состоянием мышления. Поэтому нашу теорию стихийности языкового знака не нужно доводить до такой степени напряжения, чтобы языковая стихийность существовала уже в чистом и абсолютно внемыслительном состоянии и была бы чем-то насквозь иррациональным. В этой языковой стихийности есть своя семантическая целенаправленность. Но во-первых, об этой семантической целенаправленности языкового знака надо говорить уже в другом месте, не в том месте, где эту стихийность мы пока еще только впервые обсуждаем и формулируем. А во-вторых, подобного рода семантическая целесообразность вполне совместима с пониманием языковых знаков как явлений чисто стихийных, которые при всей своей смысловой однонаправленности все равно существуют в бесконечных количествах и комбинациях. Об этом, однако, у нас должна идти речь в нашем дальнейшем исследовании. Сейчас же пока будем стараться укрепиться на этой внеструктурной стороне языка, именно на стихийном характере специфически языковых знаков.

Русское слово жизнь тоже имеет необозримое число значений. Во-первых, это просто «бытие», «существование», «действительность» в отличие от смерти (материя и ее порождения есть «жизнь материи», как, например, в выражении «я и окружающая меня жизнь»).

Во-вторых, это «развитие», «процесс», «становление», «достижение». В биологии жизнь – особое развитие белкового вещества.

В-третьих, существует огромное количество областей жизни, из которых каждая имеет очень мало общего со всякой другой: жизнь неорганическая (Солнца, Земли, горных пород, моря, реки), органическая (растений, лесов), одушевленная (животных и вообще живых организмов), индивидуально-человеческая (физиологическая, психическая, умственная, духовная), общественная, культурная, классовая, сословная, историческая, обобщенная в разных видах (человеческая, жизнь природы, космическая).

В-четвертых, под жизнью часто понимается определенного рода уклад или распорядок жизни: жизнь столичная, периферийная, провинциальная, деревенская, захолустная, заграничная, яркая или серая, удавшаяся или загубленная; дневная, вечерняя или ночная жизнь города; жизнь дома (в смысле населения дома), семьи, жизнь в разных возрастных смыслах (жизнь детей, подростков, взрослых, стариков), жизнь мужчин (например, говорят «жизнь холостяка») и женщин (интимная жизнь, частная жизнь, супружеская жизнь), говорят о монастырской жизни, о жизни вдовы; жизнь общественных организаций, университетов, школ, королевского двора; бытовая или обывательская жизнь, солдатская или вообще военная жизнь, партийная жизнь, театральная жизнь, биография («жизнь замечательных людей»).

В-пятых, под жизнью понимается «оживление», «подъем или расцвет жизненных сил», «полнота проявления физических и духовных сил» («дать жизнь», «вдохнуть жизнь», «даровать жизнь», «создавать жизнь», «кипеть жизнью», «войти в жизнь», «путевка в жизнь», «радоваться или наслаждаться жизнью», «живая жизнь», «мы с песней по жизни шагаем»). Здесь же мыслится и вообще протекание или время жизни («в начале жизни», «раз в жизни», «всю жизнь», «на всю жизнь», «по гроб жизни», «заря, цвет, закат, рассвет жизни»; «никогда в жизни», «подруга жизни», «испытание в жизни или на жизнь», «жизнь прожить – не поле перейти»). Но сюда же и разного рода отрицательные оценки жизненного процесса («прожигать жизнь», «убивать жизнь», «проводить жизнь», «похоронить жизнь», «доживать жизнь»).

Другими словами, также и русское слово жизнь обладает необозримым количеством разных значений, иной раз не имеющих ровно ничего общего между собой, а иной раз и приближающихся одно к другому почти до полной неотличимости.

Однако не нужно думать, что эта сложность значения слова присутствует только в таких сложных по своему значению словах, как русское слово жизнь. Греческий язык неимоверно богат, например, своими частицами. При чтении связного греческого текста каждая такая частица семантически отличается весьма ощутительно. Но формулировать всю эту бездну отдельных значений греческих частиц в связи с контекстами нет никакой возможности. Эта бездна оттенков совершенно неисчислима и логически не поддается никакой формулировке. В этих случаях грамматисты принуждены каждый раз ограничиваться только двумя-тремя или самое большее, может быть, одним десятком этих семантических оттенков.

Здесь опять-таки необходимо предупредить читателя, чтобы из нашей теории стихийного развития языка он не делал каких-нибудь иррациональных выводов. В языковых знаках все стихийно, и их зарождение, и их функционирование, и их законченные структуры. Но это не значит, что языковые знаки указывают на нечто иррациональное. Однако если можно говорить о жизни лягушки и о жизни Пушкина, то употребляющий здесь слово жизнь прекрасно отличает лягушку от Пушкина, что, правда, не мешает ему употреблять слово жизнь и в отношении лягушки и в отношении Пушкина. В чем же дело? А все дело заключается в том, что знаки языка, возникая и функционируя стихийно, употребляются людьми в смутном и почти неразличимом виде, что и заставляет нас говорить в данном случае о стихийности. Конечно, ученый-зоолог и ученый-литературовед безусловно договорятся о том, что значит слово жизнь в том или другом случае. Но обыватель вовсе не обязан быть непременно биологом и непременно литературоведом. А это и значит, что слово жизнь функционирует у него в сознании вполне стихийно, как бы хорошо он ни понимал различия между лягушкой и Пушкиным. Поэтому если говорить об иррациональности, то эта последняя в крайнем случае является только одним из моментов языковой знаковости. Момент этот, как нам кажется, не единственный, хотя и необходимый.