Нужная вещь - Том Вулф

— Это Номер семь. Мне нужна машина съездить в лавку.

На следующий день, после теста в тепловой камере, когда он провел три часа в нагретой почти до пятидесяти градусов комнате, Конрад вытер пот с кончика носа, поднял глаза — и, конечно же, рядом стояла доктор Глэдис Дж. Лоринг и делала заметки в перекидном блокноте шариковой авторучкой. Конрад полез в карман брюк и вытащил точно такой же перекидной блокнот и такую же авторучку.

— Глэдис! — сказал он.

Она взглянула на него и застыла в изумлении. Конрад что-то быстро записал в блокноте, а потом опять посмотрел на нее.

— Ага! Вы дотронулись до уха, Глэдис! Мы называем это «сдерживанием эксгибиционизма»! Еще один росчерк в блокноте.

— О-о! Вы опустили глаза, Глэдис! Подавленная гипертрофия латентности! Извините, но это нужно записать.

Весть о том, что ленточный червь вывернулся наизнанку… что подопытный кролик взбунтовался… что собака Павлова позвонила в павловский звонок и сделала об этом заметку… — эта весть разнеслась очень быстро, и все, от Номера один до Номера восемь, были очень рады. Правда, доктор Глэдис Лоринг ничуть не смутилась.

Когда Скотт Карпентер звонил по вечерам из Райт-Паттерсона домой, в Калифорнию, — а он всегда делал это вечером, чтобы меньше платить, — его жена Рене обычно сидела в гостиной. У них был дом в Гарден-Гроув — городке возле Диснейленда. В гостиной перед раздвижной софой стоял каплевидный кофейный столик из самана и два самановых откидных столика по бокам. Этим трем безвкусным кускам самана с желтовато-коричневыми прожилками придавалось огромное значение. В 1959 году саманом увлекались все офицеры военно-морского флота и их жены.

Скотт был лейтенантом. Это означало, что его жалование, включая пособия на жилье и питание, составляло всего около 7200 долларов в год, плюс небольшая дополнительная плата за полеты. Конечно, юные офицеры и их жены с самого начала понимали, что низкое жалование — это одна из реалий служебной карьеры. Но существовало несколько видов компенсации: возможность летать, что очень нравилось Скотту; общество членов эскадрильи (когда было настроение общаться); определенное чувство призвания, недоступного штатским, и, наконец, дополнительные доходы, такие как плата за полеты, пособия на жилье и привилегии. При столь низком жаловании привилегии эти, не представлявшие, на первый взгляд, ничего особенного, приобретали чрезмерную важность. Вот почему гостиные женатых молодых военных в конце пятидесятых были забиты самой что ни на есть причудливой мебелью. Здесь стояли китайские столики «чань», на крышках которых были вырезаны сценки из деревенской жизни; полчища турецких стульев с высокими спинками, которые могли занять целый танцевальный зал; корейские диваны с деревянным корпусом, так ярко инкрустированные перламутром, что, казалось, вся комната щерится в отвратительной ухмылке; испанские шифоньеры — такие огромные и мрачные, что при одном взгляде на них разговор обрывался… и, наконец, цветистый саман. Ибо одной из привилегий была возможность по дешевке покупать деревянную мебель ручной работы в отдаленных уголках планеты, куда офицеров посылали с заданием. Наконец-то они могли обставить свои дома! — и военные привозили мебель в Штаты беспошлинно. Конечно, выбор был ограничен местными вкусами. В Корее, например, принято было покупать перламутр или китайское барокко. А на Гавайях, куда направили Скотта с женой, повсюду встречался саман.

В гавайском супермаркете первоклассный кофейный столик из самана стоил примерно сто пятьдесят долларов. Довольно недорого. Но если вам платят 7200 долларов в год, то есть только сорок восемь таких сумм… А у Скотта и Рене было четверо детей! Однако необработанные плиты этого изумительного дерева с ярко-желтыми прожилками продавались всего за девять долларов. Если вы готовы были потратить двадцать четыре часа на шлифовку, полировку, натирку песком и маслом и еще десять-двадцать часов на сооружение ножек и корпуса, то вполне могли сэкономить сто сорок долларов. К счастью, у Рене был хороший художественный вкус и она могла придавать мебели изящество — редкое достижение в Самановой жизни.

И Скотт, и Рене выросли в Булдере, штат Колорадо. По понятиям этого городка, Скотт принадлежал к высшему обществу. Он происходил из рода первых белых поселенцев штата. Отец его матери, Виктор Ноксон, издавал газету «Майнер Джорнэл». Родители Скотта развелись, когда ему было всего три года. Вскоре его мать заболела туберкулезом и была вынуждена надолго уезжать в санатории, так что Скотт жил у дедушки и по сути воспитывался им. Рене познакомилась со Скоттом в Университете Колорадо и бросила учебу на втором курсе, выйдя за него замуж. Первый свой год они почти полностью провели на горных склонах, катаясь на лыжах. Они были необыкновенно красивой парой: светловолосые, элегантные, крепкие, веселые — такую парочку можно увидеть разве что на рекламе сигарет «Лаки Страйк». Многие жены боевых пилотов лишь беспомощно наблюдали за тем, как мужья все больше и больше отдаляются от них, и говорили с кажущейся беззаботностью: «Я лишь его хозяйка — он женился на самолете». При этом они часто преувеличивали свой статус, потому что настоящей хозяйкой могла быть женщина, о которой жена ничего не знала. Скотт, наоборот, был полностью предан Рене, двум своим сыновьям и двум дочерям. Часто по вечерам, во время тестирования для проекта «Меркурий», Скотт писал Рене длинные — по десять-пятнадцать страниц — письма, чтобы не накапливать телефонные счета. Он старался убедить ее, что занимается совершенно безопасным делом. Однажды ночью он написал: «В общем, не беспокойся. Ты знаешь, что для меня главное, и знаешь, что я не стал бы безрассудно рисковать тем, что у нас есть». Он писал также, что собирается прожить как можно дольше, чтобы любить ее и в роли бабушки.

Его чувства были столь глубоки, что однажды, восемь лет назад, он совершил необычайную вещь. Завершив базовую подготовку в Пенсаколе и последующую в Корпусе Кристи, он вызвался летать на многомоторных патрульных самолетах PBY-4, хотя терпеть их не мог. И не только он. Это были большие, медленнные, неуклюжие грузовые машины. И все же Скотт сделал шаг вниз, с этой первой высокой точки огромного зиккурата. Если заходил разговор, он отвечал, что сделал это ради семьи, ведь из-за патрульных самолетов вдовами становилось не так уж много женщин. Вскоре началась корейская война. Скотт летал вдоль тихоокеанского побережья на патрульных самолетах P2V. Тем самым он отрезал себе путь в «высшую лигу», поскольку каждый истинный авиатор хотел записаться в эскадрилью истребителей и сражаться в небе над Северной Кореей. Но разведка тоже была рискованным и трудным делом, и Скотт считался очень опытным в ней: настолько опытным, что после окончания войны его направили в Патьюксент-Ривер обучаться на летчика-испытателя.

Как бы то ни было, Скотт отказался от соревнования. По собственной воле. Из-за привязанности к семье. Возможно, это было связано с его детскими воспоминаниями о распавшейся семье. Что ж, это служило загадкой для психиатров, и, несомненно, они над нею поработали. Во время первого посещения психиатра в Райт-Паттерсоне Скотт сам начал этот разговор. Он первым спросил врача:

— Сколько у вас детей? У меня четверо.