Русские снега - Юрий Васильевич Красавин

руке у него не было указательного пальца и мизинца.

— Кирилловские монахи святой водой лечили, — теперь здорова рука. Ладно, хоть не нога! Если б охромел, разве дойти до Палестины.

5.

Конский топот и свист донеслись откуда-то издалека, потом гортанные крики и женский визг.

И затихло все.

— Татарва разгулялась, — прошептал сам себе Овсяник и с суровым лицом, обратясь к Ване: — Басурмане у вас. Ведашь ли про то? Али тебе до того дела нет?

— Это слуховой обман.

— Встали табором у реки… верстах в десяти отсюда. Сходи да погляди, узнаешь, какой это обман. Они тебе петлю на шею и станешь рабом.

Ваня с Марусей переглянулись: как, мол, к этому относиться? Но видно было, что Ваня задет упреком, что-де ему до врагов дела нет.

— Разброд и шатание в русской земле — вот они и явились, — продолжал Овсяник. — Это как болезнь: ослаб человек, тут беси его и осаждают.

— Что ж, пусть сунутся к нам в Лучкино — возьмемся за топоры, — сказал Ваня тоже сурово. — А ты в такое время решил уйти? Тебя, что же, нашествие чужой рати не колышет?

— Я по обету, — напомнил Овсяник. — В Святую землю.

— Разве тебе наша Русская земля не свята, что ты иной решил поклониться?

— Свята… потому и затеял, — отвечал Овсяник тихо. — Я о ней помолюсь у Гроба Господня.

Опять донесся до них издалека тревожный конский топот и крики большого числа скачущих. В избе у Ольги затихли.

— Блазнится, — нерешительно сказала Маруся и посмотрела на сына.

— Не слушай их, они тёмные люди, — решительно сказала Ольга. — Живут — как трава растёт. И много таких! Ни в единого сущего Бога не верит никто, ни в Сына Его, Спасителя нашего, ни в Матерь Божью Пречистую. Они и перекреститься толком не могут. Про молитвы молчу: не знают ни одной. Я не про тебя, Маруся, я вообще. Ругаться матерно учатся у материнской груди, песни похабные петь — тоже самое, одеваются бесстыже, а молитвы для них — пустая тарабарщина.

Маруся однако была смущена. Да и Ваня смутился, хотя насчёт матерных слов и похабных песен сказано было не о нём.

— И снеги зыбучие, и дьяволовы искушения, и все беды наши — то кара Божья за семьдесят лет безверия и развратной жизни, — продолжала Ольга. — Грех на нас великий: надругались мы и над родной землей, и над верой прадедов наших и над могилами их, и над душой своей. Теперь вот… слава те, Господи, за тяготы, что посылаешь нам в искупление. Значит, не совсем лишены мы милости твоей.

Она перекрестилась на иконы.

— Видел я: святые православные храмы разорили вы, — печально отозвался Овсяник, — иконы осквернили, монастырские обители разрушили, монахов разогнали, пастыри в безвестных могилах лежат… Как моровое поветрие на Руси, подобное чуме или оспе. Нет, хуже: идолов понаставили повсюду да и молитесь на них, как язычники.

— Истинно так, — в тон ему сказала Ольга и сунула в его суму сверток. — Потому и пагуба на русской земле: злоба да зависть в людях, корысть да вражда.

— Спаси Христос, — Овсяник поклонился Ольге поясно. — Бог милостив. Он возлюбил народ наш, потому и кару его за сугубое безбожие да невежество восприемлем, как награду. Он не оставит нас.

— Сама пошла бы с тобой, да сил нет, — сказала ему Ольга. — Мне б до ближнего храма дойти помолиться… а до Гроба Господня не дойти.

Овсяник обернулся к сидевшим и — тоже с поклоном смиренным:

— Прощайте… Храни вас Господь и Пресвятая Богородица.

Ваня смотрел на эту сцену, как на некое действо, в котором он хотел быть участником, но его не принимали. Он был отстранён.

6.

— Святой человек из него будет, — тихо сказала Ольга, когда Овсяник вышел.

— Не потеряется ли в дальних землях? — усомнился Ваня.

— Господь его не оставит.

Ваня с сожалением запоздалым укорил себя: «Не так я говорил с ним… не надо было так». Хотелось выбежать следом за Овсяником, вернуть его и продолжить разговор. Откуда он явился? Как ему вообще живется? Одет плохо… Может, подыскать что-нибудь из одежды да обуви получше?

— Пристыдил он меня, — тихо сказала Ольга себе самой. — Паренёк молоденький, а уж свой подвиг совершает.

Ваня вышел из её избы, торопливо прошел подснежным ходом… но не было Овсяника.

Кто-то в снегах рядом прошедший сказал озабоченно:

— Люди с поля жатву свозят… млачением житу грозят…

— Сумасшедший дом, — сказал этому мимоидущему Ваня. — Я отказываюсь что-либо понимать.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1.

Он выглянул из норы над своим домом, то есть просто высунул голову наружу и тотчас подался назад: прямо перед ним на сахарно-белом снегу сидел угольно-черный грач… нет, не грач, а ворон! — и грозно смотрел на него то одним, то другим глазом. Он был так близко, что, пожалуй, его можно было схватить рукой, но такого желания почему-то у Вани не возникло. Встреча оказалась неожиданной для обоих, но ворон чувствовал себя увереннее; он сделал движение — того и гляди клюнет в глаз — каркнул оглушительно и отпрыгал в сторону, но не взлетел. Каркнул еще раз, грозно, словно предупреждая о чем-то, раскинул крылья и взлетел-таки, стал удаляться, при этом на лету, вроде бы, оглядывался.

Кого он тут поджидал? На что надеялся? Что ему тут надо? Или кем он послан был? И не слишком ли велик — с гуся?! Разве таковы вороны?!

С небес светило блещущее солнце: снег, как ему и полагается, мерцал разноцветными звездочками; легкий морозец припекал лицо. Самая лыжная погода, а время… по-видимому, еще утро.

Стоя на лестнице теперь, при солнечном-то свете, Ваня выглядывал из своей норы, как из люка всплывшей подводной (подснежной) лодки; похлопал по снегу рукой — поверхность его оказалась твердой: то ли наст сковал снежное поле, то ли так уж уплотнило ветром. Постучал кулаком — крепко. Вылез, сделал шаг, другой, потопал ногами — наст чуть крошился поверху, но был прочен, словно лед. Значит, можно по нему ходить.

Вытащил из норы лестницу — в случае, если где-нибудь провалится, она может сослужить спасательную службу.

Ах, как бело кругом! Ветер чуть веял, не усиливаясь и не ослабевая, ровненько. А чего ему ровно не дуть, если вокруг никаких препятствий — ни лесов, ни холмов — равнина, как столешница.

Не расставаясь с лестницей, Ваня шел осторожно, отыскивая хоть какие-нибудь приметы заваленной снегом деревни. Над домом Анны Плетневой заметно просел снег — как над заброшенной могилой.

Угадывая под снегом деревенскую улицу, нашел вертикальный ход над