Что тогда будет с нами?.. - Берта Ландау

– Мам, ну что это такое? – засмеялась она. – Это шедевр? Так я таких шедевров могу в день по сто штук создавать. В чем суть?

– А чтобы понять суть, надо владеть какими-то определенными знаниями, – рассеянно отозвалась мама.

– Ну какие тут нужны знания? Только линейка и черная краска. И сиди себе, раскрашивай…

– Представь себе, Малевич считал, что в природе все округлое, пассивное. А человек – победитель природы. В природе нет ничего квадратного. Только круги, изгибы, овалы. Так вот – черный квадрат вместо солнечного круга у него символизировал победу активного творчества человека над пассивной формой природы. И это только одна часть концепции.

– Надо же! Из просто квадрата – целая концепция! – развеселилась Волька.

– А вот представь себе – на выставке супрематистов «Черный квадрат» поместили как раз в правом углу зала, где обычно в домах люди иконы помещали. То есть вместо иконы – ничто, черная пустота. И получился основной посыл художника – все сводится к нулю. И критики тогда все прекрасно поняли. Черный квадрат – икона будущего. И это 1915 год! Еще целых два года до уничтожения страны. Можно, конечно, сказать – просто черный квадрат. А можно почувствовать и оценить предвидение художника, ведь так?

Волька была поражена тем, что открыла ей мама. А Лена принялась рассказывать о пророчествах поэтов на сломе эпох и вспомнила вдруг Георгия Иванова:

– Это уже 1930-й. Видишь, как тут «Черный квадрат» отзывается?

– Но это не пророчество, да? – воодушевленно спросила Волька.

– Это не пророчество. Это – реквием. Погребальный стон…

– А дальше, мам?

– В другой раз, Волечка, в другой раз…

Мама быстро уставала, это Волька тоже усвоила с детства.

Но были, были чудесные разговоры с мамой, так много дававшие дочери. Одно время Волька думала идти на филологический – любовь к слову передалась ей от матери. Но разве этим заработаешь! Вот она и выбрала…

Отец чувствовал, что Волька все больше замыкается в себе, он даже пытался завести с ней разговор о будущем, о ее мечтах и желаниях.

– Мечтаю быстрее начать зарабатывать, – угрюмо буркнула тогда Волька.

– А чего тебе, Волюшка, не хватает? – удивился папа.

– Да всего. Никто уже так не живет, как мы. И я так жить не буду.

– А как мы не так живем? Что не так?

– Пап, давай не будем. У вас все так, а у меня все будет иначе.

– Я согласен. Только учти, деньги – не самоцель. Есть настоящие ценности.

– Ага, – сказала Волька. – Конечно. Духовные.

– Именно.

– А красота? Она ценность?

– Безусловная! – радостно подтвердил папа.

– Тогда надо жить в красоте! – уверенно воскликнула дочь.

– Ты не о том!

– А… Я поняла… Ты о красоте души… О красоте природы там… Тогда скажи, а в музеи вы чего ходите? Альбомы рассматриваете? Там что – всегда о красоте души? А красота вещей, на которые ты смотришь, – ты от этого хуже становишься, да?

Игорь не стал продолжать этот спор. Ему нечего было сказать. Он чувствовал, что дочь отвергает их путь. Она не понимала ничего, потому что не знала, что с ними произошло, когда ей было три года.

– Леночка, я думаю, пора поговорить с Волькой, она тогда лучше нас поймет. Выросла девочка, – предложил Игорь жене, когда дочка окончила школу.

– Ну хорошо, – вздохнула Лена. – Расскажем. Дождемся осени. Вот исполнится ей восемнадцать, ладно? И расскажем. Перед нашим двадцатым юбилеем.

– И перед пятнадцатой годовщиной того ужаса, – продолжил Игорь. – Хотя вряд ли это что-то изменит.

Они и не подозревали, что их дочь все и так знала.

Ей рассказала обо всем бабуля, когда Вольке исполнилось тринадцать. Бабушка спросила, не хочет ли внученька позвать девочек из класса на день рождения.

– Куда? К нам? – ужаснулась Волька.

– Накроем стол, я пирогов напеку. «Наполеон» сделаю, ты же любишь «Наполеон», – не поняла ее ужаса бабуля.

– Бабуль, к нам никого приглашать нельзя, у нас – хлам, – горько махнула рукой девочка.

Бабушка подумала-подумала, а потом предложила устроить праздник в квартире у них с дедом. У них и правда не было никакого хлама – вообще ничего лишнего. Но – места было мало. И с какой стати Волька, как бездомная, будет приглашать кого-то к бабушке?

– Мама вообще как мышка-норушка, – пожаловалась она. – Как будто ей сто лет. Никто так не живет.

И тогда-то бабуля и рассказала Вольке обо всем, взяв с нее страшную клятву молчать об этом и не выдавать ее.

– А почему об этом нельзя говорить? – не поняла Волька.

– Зачем бередить раны? Это больно. Маме больно вспоминать об этом. Ты сейчас не понимаешь, но потом поймешь.

Любимая отговорка. Потом поймешь!

– Боль! – сказала Волька. – Какая боль, какая боль, Аргентина – Ямайка – пять – ноль…

– Глупая ты еще, оказывается, – махнула рукой бабушка.

– Если столько времени трястись из-за того, что эти твари устроили, значит – они победили! – запальчиво воскликнула Волька.

Ей было жалко мать. И ей не хотелось бы быть на ее месте тогда. Но ведь с тех пор прошло столько лет. Неужели нельзя просто радоваться жизни и идти вперед? А тот ужас забыть. Или – не забыть, а куда-то подальше запрятать, чтобы он не жил рядом? Впрочем, пусть родители живут, как хотят. Их право. Но у нее есть свое право – вырасти и идти своим путем. Она знала, что никогда не сможет поговорить об этом с матерью. Не сможет объяснить свою печаль от того, что та так и осталась в том своем ужасном прошлом и не осмеливается оглянуться на выросшую дочь, на радости сегодняшнего дня, которые ее окружали.

* * *

Заботливая мама соседки по больничной палате, открывшая Вольке смысл слова «одеколон», продолжала ворковать, разбирая дочкину тумбочку:

– Нас завтра выпишут, а Воле пригодится, да, Леночка? Мы вам оставим этот флакон – я всегда много привожу. У нас есть. И вам ведь понравился запах, я вижу. Вот еще мыльце. Вот зубная паста. Вот чудесные галеты – вместо хлеба. Леночке приходится думать о фигуре. Вот коробка с фруктами. Персики восхитительные.