Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах - Дмитрий Бавильский
Шрифт:
Интервал:
Внутри таких образований чувствую себя Ионой во чреве китовом – органика развития замка, «великолепно реконструированного» в нескончаемый дворец, приспособленный под постоянное проживание двух сотен человек, превращает его в действующую модель допотопного звероящера. Причем в полный, видимо, рост.
Он и теперь, можно сказать, живой («…живите в доме, и не рухнет дом…»), что особенно наглядно, если смотреть на фасады и башни издалека, со стороны нижнего города.
Изнутри же анфилады залов и коридоров, тропками расходящихся в разные стороны, чтобы затем вновь сойтись в параллельные галереи, воспринимаются костями некогда мощного скелета. Обглоданными до состояния синдрома «башни Монтеня», рифлеными, дырявыми, лишенными сухожилий и солей, высохшими до состояния греческих мраморов, превратившихся в пористую губку, дабы вечность спустя вернуться к своему первородному, максимально естественному состоянию.
В залах музея чувствуешь под ногами это доисторическое дно, по которому идешь, задрав голову, отчего и не обращаешь внимания на то, что под ногами – история утрат, сглаживающих амплитуду культурного рельефа.
В конечном счете остаются лабиринты стен и то, что невозможно снять и унести с собой. Местные коллекции – интеллектуальный конструкт весьма позднего времени.
Когда местное правительство озаботилось приведением дворца в «надлежащий вид» (1861), выяснилось, что собственными коллекциями он не обладает. Тогда-то их и начали собирать.
В мае 1913-го Национальную галерею Марке открыли, разумеется, в первую очередь прикупив холсты именно местных мастеров: Федерико Бароччи и отца Рафаэля (оба родились и умерли в Урбино) – художника яркого, но монотонного, по словам Вазари,
живописца не слишком выдающегося, но человека одаренного и способного направлять детей по верному пути, которому, однако, не повезло, так как смолоду никто ему этого пути не указал. Зато Джованни [деи Санти] знал, насколько важно выхаживать детей на молоке собственной матери, а не кормилицы, а поэтому, когда у него родился Рафаэль, которого он окрестил этим именем ради доброго предзнаменования, и, не имея в то время других детей, как не имел их и впоследствии, он предпочел, чтобы жена его сама выкормила своего сына и чтобы младенец, оставаясь в родном доме, с самого нежного возраста научился отцовским нравам, а не привычкам и предрассудкам, приобретаемым в домах сельских жителей и простонародья, людей не столь благородных и грубых…
Теперь и у Бароччи, и у деи Санти, учившегося у Пьеро делла Франческа, внутри достаточно извивистой галереи есть по своему отдельному залу. Причем у отца Рафаэля он предшествует громаде Тронного, украшенного монументальными гобеленами. С другой его стороны находится небольшая, более похожая на закуток комната с одной-единственной картиной – женским портретом, написанным его гениальным сыном в 1507 году.
«Немая» интересна не только своей позой, отсылающей к Джоконде Леонардо, но и историей своих возвращений43: в нынешний музей ее передали из Флоренции в 1927 году – Виттория делла Ровере увезла ее в 1631 году с собой. Позже картина хранилась в Уффици, но благодаря единому музейному фонду Италии (ну или как он там у них называется) вернулась к месту рождения. Вазари оставил достаточно подробное описание 1507 года, хотя и не упоминает «Немую» среди других картин художника:
Рафаэль был вынужден покинуть Флоренцию и вернуться в Урбино, где, за смертью матери и отца его Джованни, все его имущество оставалось без присмотра. И вот в бытность в свою в Урбино он написал для Гвидобальдо, военачальника у флорентийцев две маленькие, но прекраснейшие картины во второй своей манере, которые находятся и поныне у светлейшего и превосходительнейшего Гвидобальдо, герцога Урбинского.
Это, впрочем, не единственные картины Рафаэля, написанные во время его последнего столь продолжительного пребывания в Урбино, скорее всего связанного с продажей родительского дома – того самого, в котором теперь находится его музей.
Как и в случае с пезарским мемориалом Россини, в этом доме, откуда Рафаэль уехал учиться в Перуджу, когда ему было 16 (отец «решил поместить его к Пьетро Перуджино, который, как ему говорили, занимал в то время первое место среди живописцев»), ничего аутентичного не осталось.
Искус посещения его легко исчерпывается, хотя дом Рафаэля, экспозицию в котором открыли в 1875-м, находится в самом начале особенно крутой улицы, под углом практически 45° подымающейся к обрыву, в конце которой – Рафаэлевская академия изящных искусств, угловым фасадом выходящая на круглую площадь.
В центре ее – памятник Рафаэлю, окруженный дюжиной бюстов выдающихся урбинцев, поменьше размерами. Есть среди них (скульптуры эти – разных времен и стилей, последняя фигура поставлена здесь в начале 2000-х) и Джованни деи Санти, и Бароччи в кружевном жабо. Ну и Торквато Тассо, одно время служивший у Гвидобальдо II делла Ровере, герцога Урбинского. И, конечно же, Браманте. Разумеется, есть тут и Пьеро делла Франческа; следующий памятник художнику я увижу уже у него на родине, а тут они с Рафаэлем всюду рядом, в том числе и в Национальной галерее. Их картины даже украли в 1975 году из герцогского замка вместе.
Эссе Ива Бонфуа «Живопись и ее дом» (1959), вошедшее в сборник «Невероятное»44, когда-то перевернуло мои представления о функции художественных собраний, дав мне метод, которым я пользуюсь и поныне.
Из всех книг я больше всего хотел бы написать одну: рассказ о музеях мира. Книгу, где главное место будет отведено художественным галереям, а самая пристрастная, самая несправедливая, самая к тому же уклончивая, скрытная, чуть ли не просто бессловесная глава – скромным музеям Италии. Музею в Сполето, зале ратуши с крашеными крестами и созвездием работ школы Римини. Музею в Пистойе под самой крышей Квестуры, куда я пришел пасмурным дождливым утром. Музею Бардини во Флоренции – за первый мой простодушный восторг, за утраченное неведение, за первые флорентийские дни. И вам, старые дворцы и монастыри Пизы, Равенны, Феррары, созидательному запаху вашей штукатурки. Пусть вы, как принято говорить, всего лишь случайность, а эта живопись – воплощение абсолюта, я оставляю за собой право любить вас одной любовью, не отделяя друг от друга, и стоять на этом, и нести вас сегодня через моря в той тревоге пути, которую понимает и узаконивает искусство…
Такую книгу Бонфуа, кажется, так и не создал, заронив, однако, в меня зерна заочной любви к Урбино – помимо реалий и даже «имени стран», одним только упоминанием горного света, отвесно падающего сквозь окна (в реальности они плотно зашторены, дабы препятствовать выгоранию экспонатов) герцогского дворца на картины Пьеро делла Франческа.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!