Всякая тварь - Алмат Малатов

– Да ты же еще в люльке был!

– Девятый класс! Какая там люлька!..

– Знаешь, – он задумчиво смотрит на меня сквозь рюмку, – бывают телки с хорошим телом. Или с мордой. Или умные, но крокодилы. Ученые крокодилы, говорящие. У твоей матери было все. Жалко, я был в девятом классе, а она – в одиннадцатом.

– Она пополнела, Жорик. Ей почти шестьдесят. У нее двое детей. Она почти не помнит тебя.

– И все равно. Пусть позвонит, если соберется в наши края.

Я вызываю такси. В моем списке телефонных номеров есть самый важный номер, полученный через шестые руки: телефонный номер Светочки. И я еду к дому, в котором родился. Он не изменился, лишь виноград, который обвивал весь дом, срубили. Даже хутор во дворе прежний, только дети старых хозяев пристроили к нему каменное здание. Захожу в подъезд, поднимаюсь на третий этаж, но так и не решаюсь позвонить в дверь, которая когда-то закрылась за мной навсегда. Я курю, оперевшись на чугунный крюк, торчащий из стены, – когда-то он оцарапал мое плечо, сейчас он мне по пояс…

Я выхожу из подъезда и узнаю невысокую спортивную блондинку, идущую мне навстречу, сразу же – и она узнает меня. Странно и страшно встречаться спустя столько лет. Страшно, что все воспоминания распадутся, как «секретики» из бутылочного стекла и фантиков – откопанные, они превращаются в осколки и истлевшие клочки бумаги. И странно, что мы остались друг для друга такими же, – моя подруга детства совсем не изменилась, только теперь у нее есть бюст, водительские права, тринадцатилетний сын и муж-татарин. Мы идем в бывшее кафе-мороженое – поход туда был когда-то запретным удовольствием: оно находилось на границе доступной нам территории.

Я чокаюсь за встречу молдавской водкой, и – наконец-то – мои гештальты с грохотом замыкаются. Мы проговорили восемь часов, как будто встретились после пионерлагеря и обмениваемся впечатлениями о каникулах.

– Ты представляешь, эти придурки под Новый год всю ночь воровали друг у друга елку!

– Какие придурки и какую елку?

– Примария (мэрия) воюет с силовиками. Мэр хочет праздновать Рождество, как в Румынии и Европе, – 25 декабря, силовики – по-старому, 7 января. Мэр ставит елку на центральной площади, силовики дожидаются ночи, крадут ее и переставляют в центральный парк. Мэр обижается и перетаскивает елку под двери примарии. Они всю ночь крадут друг у друга двадцатиметровую елку…

Тем временем за соседним столом в разгаре банкет: там празднуют день рождения ребята лет двадцати. Среднеарифметическая попса в кафе сменяется молдавской музыкой, и подпившие подростки начинают танцевать. Хору. Двадцатилетние поддатые ребята танцуют национальный танец.

В другом зале – тоже банкет, и тоже хора, из пятидесятилетних…

Светка, увидев мое удивление, только машет рукой – когда народ доходит до кондиции, всегда начинается хора, говорит она.

Это настолько неожиданно стороннему взгляду – фолк-элементы на молодежной вечеринке. Как будто реальность чуть заметно сдвинулась, и не сразу понимаешь, что не так.

Многие из этого поколения молдаван уже почти не говорят по-русски. У них румынская музыка, румынский язык, заработки в Италии и Франции…

– Знаешь, – говорю я, – в Совке было несомненное достоинство: опыт мирного сосуществования разных культур. Увы, мы его не смогли сохранить.

– Главное, что люди могут сохранить друзей детства. Приезжай лучше летом. Помнишь, как я залезала на дерево и стряхивала тебе орехи? Попробуем повторить.

– Вот только орех с тех пор сильно вырос.

– Ну так и мы выросли. Больше натрясем.

…Скоро наступит май. И я вернусь, потому что мне теперь есть куда возвращаться.

Я смотрю из окна на отъезжающую машину своего бывшего любовника. Я беременна и скоро умру. Я люблю жвачки и чипсы – я вынуждена их любить.

Никакого окна на самом деле нет. Нет потрескавшейся краски на подоконнике, нет чуть искажающего восприятие зеленоватого стекла, нет пыльной дороги с исчезающей точкой автомобиля вдалеке. Да и меня, по большому счету, нет. И умереть насовсем – не получится.

У меня было время, чтобы понять многое. Все, что у меня есть, – время.

Я – сгусток информации, фантом, призрак. Призрак человека, которого никогда не было.

Нас таких много. Настоящие, бывшие когда-то людьми, призраки нас жалеют и презирают. Мы же ими сочувственно брезгуем. Обе стороны довольны симметрией.

У истинных призраков были настоящие тела, были детство и юность. Их время развивалось последовательно, их оси координат имели в нулевом перекрестке своем – рождение. Они были выношены и рождены нутряным кровавым мускульным органом.

Мы же часто появлялись уже взрослыми, если только вызвавшему нас из небытия не хотелось иначе. По причуде вылепившего нас из первородного хаоса символов мы могли появиться на свет и мертвыми – к примеру, безымянным трупом блондинки в библиотеке.

Наша внешность не всегда оказывалась complete – как мавки, заманивающие случайных путников в свои ледяные объятия, имеют переднюю сторону тела девичью, а заднюю – трупью, прогнившую, так и мы по небрежности наших создателей оставались то без глаз, то без волос.

Гретхен, Татьяна, Грета, Дерсу, Пси-химора, Маугли, Незнакомка, Маргарита, Белоснежка, Гамлет, Гаргантюа, Плюшкин, Митрофанушка, Мюнхаузен, Девочка-со-спичками, Мальчик-с-пальчик без спичек, Кассандра, Ювенал, королева Марго, Всадник-без-Головы, Голова-без-профессора, Буратино, Дон Жуан, Мазарини, Кармен, кардинал Ришелье, Фауст, Робинзон, Аладдин, Ватсон, Баба-яга, Пятница, донна Анна…

Нас много, бесконечно много. Мы – персонажи книг. Мы всего лишь буквы на бумаге, пиксели на мониторе. Но иногда нас можно увидеть.

Оживляя никогда не живших, появились театр, а потом и кино. Многие из нас мнимо родились во второй раз, в третий… Мы обретали жизнь – призрачную, обретая плоть – чужую.

Я появилась на свет в одном носке и отнюдь не младенцем. Мой создатель вытащил меня из энтропии для того, чтобы засунуть в объятия эмигранта из Европы, пахнущие одеколоном, кожей потертых чемоданов, дегтярным мылом. Вернее, мне хочется думать, что это его запах – тот запах, который называют «русская кожа».

Профессор французской словесности в принципе неплохой мужик (насколько можно называть мужиком симулякр), за прошедшие десятилетия я к нему по-своему привязалась. Говорят, что актеры – те, чьи тела мы получаем напрокат, – привыкают так к многолетнему партнеру по спектаклю. Его согласия на роман с малолетним чудовищем тоже никто не спросил. Может быть, ему больше понравились бы матросы и воры Жене? Или дебелая Брунгильда? Или куры?

Мы давно надоели друг другу, но выбора у нас нет – я не могу завести роман ни с Гуинпленом, ни с Ленским – встроенная в нас программа не дает нам свернуть с навечно прочерченной траектории. И, оказавшись рядом, мы не можем сказать ни слова мимо заложенного в нас изначально текста. Но мы мыслим, а следовательно – ждем. Ждем шанса стать хоть немного живыми. И только выход из текстового заключения на экран приносит хоть какое-то разнообразие в навечно замкнутом лентой Мёбиуса сюжете. Так осужденный на пожизненное заключение ждет незамысловатого разнообразия в виде прогулки по неизменному тюремному двору.