Лес Рук и Зубов - Керри Райан

Он смотрит на меня, а я не свожу глаз с неуклюжего пса: тот свернулся клубочком у камина и грызет тонкое полено, которое вытащил из кучи дров. Гарри что-то снимает у меня со щеки и показывает:

— Ресница. Загадай желание и сдуй.

Его серьезное лицо напоминает мне о детстве. Как мы бегали по убранным полям, а воздух был напоен солнцем и жизнью… Особенно хорошо мне запомнился один день, когда родители вырубили в кукурузном поле лабиринт для всех деревенских детей; мне тогда было лет восемь.

Мы бежали, не разбирая пути, натыкаясь друг на друга и купаясь в лучах жаркого солнца, словно во всем мире ничего другого не существовало, только эта тропинка, что вела на середину поля. Причем искать дорогу было куда интереснее и важнее, чем прийти к финишу.

Я схватила Гарри за руку и потащила за собой в лабиринт. Мы хохотали, спотыкались, бегали кругами, попадали в тупики. А потом начался дождь, домой он нас не загнал, но зато можно было утолить жажду, просто высунув языки.

Совершенно случайно мы наткнулись на укромную круглую полянку, заросшую мягким клевером.

Место, где не было дождя и светило солнце.

Я помню, как мы с Гарри схватились за руки и кружились, кружились на месте, хохоча и вопя во все горло, а потом, не расцепляя пальцев, упали в клевер.

И тогда в небе прямо над нашими головами вспыхнула дивная радуга. Вокруг нас засияло чудесное разноцветье, а Гарри повернул ко мне голову и сказал:

— Это на счастье! Нам обоим, Мэри, навсегда.

В его глазах уже тогда горела страсть, которую я недавно увидела во взгляде Трэвиса. И вижу сейчас в глазах повзрослевшего Гарри. Последние месяцы я только и делала, что винила его во всех своих бедах; он, мой лучший друг, в эти дни стал мне скорее врагом. Но теперь я понимаю, что и Гарри не хозяин своей судьбы. Мы оба вынуждены подчиняться одним и тем же правилам, и я не имею никакого права на него пенять.

Тут я не выдерживаю.

— Я хочу уйти отсюда, — шепотом выдавливаю я.

Гарри молчит, и я продолжаю. Теперь меня не остановить, я выложу все, что так давно копилось у меня в голове черными тучами, бурля и беспорядочно смешиваясь, все до последнего.

— За забором целый мир. Лес не бесконечен, я точно знаю. Я встретила девушку, ее звали Габриэль, и она пришла из Леса. Сестры принесли ее в жертву и сделали Нечестивой. Быстрая в красном жилете — это она! Сестры испугались, что деревенские жители узнают о мире снаружи, и убили ее. Они все от нас скрывают…

Выдав эту тираду, я пытаюсь отдышаться и с ужасом сознаю, что произнесла все вслух, открыла миру свои мысли. И мысли эти дурные, неправильные: никто из моих знакомых никогда не говорил, что хочет уйти из деревни, променять рай неизвестно на что.

— Тогда ты будешь счастлива, Мэри? — мягко, без всякой укоризны спрашивает Гарри.

Я наконец-то решаюсь заглянуть ему в глаза. Он берет меня за руку, белая веревка повисает между нами.

На миг во мне вспыхивает злость. О, как я ненавижу Гарри за то, что он не Трэвис! И Трэвиса ненавижу: он так и не пришел за мной, вынудил обручиться со своим братом. Но больше всего я ненавижу себя — за то, что всю любовь отдала Трэвису и ни капельки не оставила для Гарри.

Однако перерезать веревку я не могу. Кишка тонка.

Гарри наклоняется, и я вдруг сознаю, что он пахнет точь-в-точь как Трэвис. Он легко касается губами моего лба, и я зажмуриваюсь. Удушливые волны тепла от камина окатывают меня с головой. Губы Гарри шепчут на ухо:

— Если мы уйдем, ты будешь счастлива, Мэри?

Он столь нежен, столь полон желания осчастливить меня, что на глаза наворачиваются слезы, а тело отвечает на близость Гарри так, словно рядом со мной его брат. Словно оно не чувствует разницы между ними, одинаково реагируя на их шепот и теплое дыхание.

Я зажмуриваюсь и киваю. Все, вот теперь он точно меня отвергнет, и я до конца жизни буду прислуживать Сестрам.

— Мы найдем способ сделать тебя счастливой, Мэри. Обещаю, я найду способ.

Я вновь киваю, боясь открыть рот — тогда я точно не сдержусь и расплачусь.

— Я только хочу сделать тебя счастливой, моя Мэри, — вторит он, заправляя мне за ухо прядь волос и покрывая поцелуями те места, которых только что касались пальцы.

Я открываю глаза и смотрю на своего щенка: он подергивает лапами во сне, наверняка преследуя добычу, которую никогда не поймает. Единственная разница между ним и мной заключается в том, что пес завтра забудет о когда-то недостижимом, а я буду помнить об этом до конца своих дней.

Гарри осыпает поцелуями мою шею, и я снова зажмуриваюсь. С губ слетает тихий вздох почти удовольствия.

Не открывая глаз, я скольжу рукой по его лопаткам. Интересно, у Трэвиса такие же лопатки? И моя рука так же естественно и легко легла бы на его кожу? Сколько раз я вновь и вновь представляла, как Трэвис шепчет мне на ухо ласковые слова, целует мою шею. Сегодня я хочу воскресить эти воспоминания. Неужели я все забыла? Предательница…

Видения не приходят, я ничего не помню о Трэвисе. В свете огня передо мной Гарри, такой теплый и пахнущий свежей землей. А в голове стучат и стучат слова Сестры Табиты о том, что другой жизни мне не дано.

И выбирать не приходится.

Наутро меня будит вой сирены. Подаренный Гарри пес, которого я назвала Аргусом, заливается яростным лаем, не зная, что предпринять: броситься на источник шума или затаиться в уголке.

Что-то резко дергает меня за запястье, а в следующий миг я уже растягиваюсь на полу.

— Мэри, вставай! — кричит Гарри.

Это он стащил меня с кровати, и я растерянно смотрю на белую веревку, туго натянутую между нами. Свободной рукой Гарри шарит по столику, а я только смотрю и смотрю, не в силах ничего сделать. В голове ураганом крутятся образы вчерашнего вечера: поцелуи Гарри, наставления Сестры Табиты и щенячьи сны Аргуса…

— Мэри, да помоги же мне!

Веревка больно врезается в запястье. Я замечаю, что руки у Гарри дрожат. Он подходит, обнимает меня за плечи и тащит к столу. Там он берет ритуальный клинок, который дала нам Сестра Табита, и перерезает веревку.

Мое запястье больше ничего не сдавливает. Освободившись, Гарри начинает носиться по дому, собирая вещи первой необходимости и запихивая их в мешок.

Время словно бы замедляется, натягивается, как тонкая шерстяная нить. Вой сирены заглушает все; по улице, испуганно озираясь по сторонам, бегут люди, туман клубится у их ног, отчего кажется, что они скользят по воздуху, но все это происходит почти в полной тишине: все звуки тонут в единственной протяжной ноте сирены.

Меня почему-то не охватывает паника, хотя должна. Я подхожу к окну, не удосужившись прикрыть голое тело, и смотрю, как наши друзья и соседи забираются на платформы. Даже сейчас какая-то часть подсознания неистово призывает меня действовать. Одеться и бежать. Бежать вместе с остальными, пока не поздно, пока на платформах есть место и лестницы еще не подняли.