Собрание сочинений в десяти томах. Том 4 - Юзеф Игнаций Крашевский

об отъезде в Галицию, но поселившись в местечке, ежедневно собираясь в эту дорогу, ежедневно ее откладывал и никогда не собрался.

Вы думаете, что после падения он перестал играть свою роль? Сильно ошибаетесь, любезные читательницы: наряд актерский, раз человек его надел на себя, прирастает к телу.

Граф поселился в городке, в доме, который сумел прикрасить очень нарядно остатками своего величия и принял на себя роль жертвы.

Нужно было послушать, как прикрашивал он свое несчастье! Падение его, по теории Дендеры, было следствием двух главных причин: его безупречной честности и заговора людей, ненавидевших последнего потомка знатного и могущественного рода.

— Я упал, — говорил граф ежедневно своим гостям, — (хотя упадок мой только наружный), потому что не хотел употребить против моих врагов средства, какие употребляли они против меня: подкупы, измены, обман и низости. Меня утешает то, что я могу смело смотреть всем в глаза.

Сигизмунд-Август ежедневно выступал, драпируясь в эту тогу, чуть не каждый час сочиняя новые проекты возвратить богатство, которое перешло уже в чужие руки. Он подавал прошения, выставляя себя невинною жертвою преследования; писал письма и обманывал себя, напрасно ожидая ответа.

Жена его, у которой уцелела часть имущества, из стыда кинула мужа, будто бы на время, но, как оказалось, уже не собиралась возвратиться. Цеся оставалась некоторое время при отце, питая надежду поймать кого-нибудь в городке своими прелестями, умом и именем; но и при скромнейших уже требованиях никто решительно не попался. Восхищались ее умом, воспитанием, даже прелестями, которые выиграли от развития, но и самый плохой из ее поклонников не решался выбрать себе жену такую искусную и ловкую. Она объяснялась менее смелым несколько раз сама, ради испытания, но и те удалялись. Она предположила, что перемена места поможет. Переехала к матери, потом к бабке. Здесь, после довольно гласной интриги, рассорив супружество, только что собралась выйти за разведенного замуж, за два дня до свадьбы потеряла его и, по смерти его, снова воротилась к отцу. Никто уже не совался к ней, и она должна была потешаться злословием, отыскивая пятна на людях и указывая их, чтобы не одной казаться посреди их пестрой.

Ее боялись как огня, и довольно было показаться графине, чтобы все разговоры прекратились, чтобы все нежные пары разошлись и лица прикрылись холоднейшим равнодушием. Цеся играла теперь роль Charitatis Romanae: она ухаживала за отцом, смотрела за ним, была жертвой детской привязанности и умела явиться иногда в обществе, как героиня, привязанная к отцу, готовая посвятить ему жизнь, как посвятила прошедшее, судьбу, блестящие партии и т. п. Комедия, как видите, продолжалась до конца.

Сильван сначала держался отца, но когда они поспорили за деньги, данные бароном на выкуп, которых старик Дендера не хотел отдать сыну, несмотря на его неотступные требования, молодой граф разорвал сношения с Сигизмундом-Августом, занял отдельную квартиру и отделился совершенно. Граф никогда не говорил о нем (перед посторонними, разумеется) без вздоха.

— Несчастный! — восклицал он. — Эта женитьба сгубила его! Отчаяния в нем незаметно, но это и страшнее всего! Я бы желал лучше, чтобы он плакал и руки ломал, чем видеть, как он притворяется равнодушным и веселым. Я все прощаю ему, так сочувствую его несчастью! Не слушал моего совета, сердце его увлекло…

Сильвана спасали сношения с богатыми сынками знатных фамилий, в обществе которых он занимал двусмысленное место близкого приятеля и исполнителя разных поручений. Он играл с ними, ел, пил, занимал, а потому держал себя как равный. Игра наконец сделалась его страстью, а через несколько лет и средством жизни. С остатком экипажей, лошадей, прислуги, разной утвари и денег он переехал в большой городок и там поселился, открыв холостой дом, довольно парадный. Каждый день собирались у него толпами люди наиразличнейших званий: бездельники, утаптыватели мостовой, а иногда и бедные рабы страсти к игре. Играли от полудня до раннего утра на шести, иногда на десяти столах, и, таким образом, один доход с карт, который не отдавался прислуге, поддерживал дом и был достаточен на обстановку.

Маршалек Фарурей утверждал, может быть, по злобе к Дендерам, что проезжая Вену, он видел графиню Эвелину в ложе, в театре, и давал тем понять, что родные прежнего ее возлюбленного, обеспеченные теперь ее замужеством, не препятствовали теперь ее связи с князем. Шептали, что графиня платит какую-то пенсию мужу, но это была, вероятно, клевета.

Пан Слодкевич, приобретя разоренное и поступившее в администрацию Дендерово, вошел в тулупе во дворец, осматриваясь в залах и кивая головой на знаки, оставшиеся от картин, библиотеки и зеркал. «Что я буду с этим делать? — говорил он самому себе. — Ведь уж жить я тут не могу. Сараи! И за коим чертом стану я себя морозить… а стены еще порядочные».

Думал, думал и отдал дворец в наем еврею под суконную фабрику; флигели пошли в придачу.

Приобретя новое имение, положив, что имел, в банке, пан Слодкевич подумал об избрании неразлучной подруги жизни. На зло Смолинскому, который считал графиню недоступною, он выискал себе княжну.

Да, ни меньше, ни больше.

По соседству, в маленькой деревне, жил старик шляхтич, происходивший от татарских князей; у него были и бумаги, доказывавшие, что он имел право на корону, но не пользовался ею, тяжела была она его голове. Он был владетелем четырех мужиков и так упал, что судья, намереваясь жениться на его дочери, сам должен был сделать выправки и купить бумаги. Взял он красивую деву и, хоть и с титулом, но такую же, как сам, хозяйку: у этих князьков случалось, что сама барышня носила свиньям корм. Они прилежно хозяйничали, и все шло у них очень хорошо; только любовницы Пана Слодкевича, которыми начал увлекаться он опять через год после свадьбы, отравляли несколько домашнее спокойствие и задергивали тучами небо супружества. Жена была ревнива, муж не слишком-то смотрел на это: они ссорились, мирились и, вздыхая, несли бремя жизни.

Маршалек Фарурей женился на прекрасной Галине и, скоро овдовев, уехал в Париж, где лоретки оставили в его сердце и кармане неизгладимые воспоминания. По дороге пробовала поймать его Цеся, будто бы забывая и великодушно прощая преступления прошедшего; но старый любезник в другой раз не дался в обман: поклонился, улыбнулся и поехал дальше.

В заключение нам остается еще сказать о Вацлаве; но что же скажем мы о нем и о Фране? Разве то, что они были счастливы, что у них было много детей, которых качала Бжозовская, ворча, если им не давали есть, сколько они хотели; что они стареют, истинно