У времени в плену. Колос мечты - Санда Лесня

с лица земли. Это мог быть лишь один из тех немых конюхов, о которых говорила Анастасия Ивановна. Тяжелое тело незнакомца, одетого в безобразный собачий кожушок, увенчивалось иссохшим морщинистым ликом с глазами несытого коршуна. На грязной шапке с единственным наушником виднелись рваные заплаты. Княжна Мария издала короткий вскрик, дыхание ее остановилось. Все чувства словно собрались в тугой комок в гортани. Полотенце размоталось и упало на каменный пол, руки не слушались. Княжна замерла каменной статуей в ожидании смерти.

Немой арап — черная тень погибели — одной ногой был уже по эту сторону порога. Его службой было убийство; его делом было терзать без пощады и жалости. Для того его и держали, словно пса на цепи. Зло пропитало без остатка это существо; кого ему приказали добыть, тот должен был захлебнуться своею кровью. Если тот не умрет — гибель ждала его самого. На этот раз, однако, что-то ему мешало. Волчья лютость его обернулась против него самого, навалилась на него удушьем. Перед ним впервые в жизни предстала обнаженная женщина.

Со всею тщательностью выдрессированный и обученный с младых ногтей, он умел подкрадываться к своей жертве, искусно ее хватать, он точно знал, в какое место надо вонзить острое лезвие, чтобы смерть была мгновенной. Теперь, однако, он не видел человека: перед ним была сама красота. Нельзя ударить красоту ножом, не мог того и он, темный дикарь.

Арап глядел на княжну неотрывно, словно на божий храм. Разглядывал ее с изумлением, словно небесное видение, как разрешение тайны. Может быть, в те мгновения он вспомнил мать, или сестру, или брата, если их когда-либо имел, или первое озарение жизни, первый восход солнца, явившийся ему, первую звезду, листок травы, птицу. Может быть, в зверином мозгу убийцы оборвалась неведомая струна. Лоб великана, словно вытесанный из древесного ствола, заблестел от пота. Злобные глаза покрылись пеленою слез. Его кулак еще крепче сжал тяжелую рукоять кинжала. Он поднял его и вонзил себе в грудь.

В тот же самый миг из сеней над головой арапа поднялась тяжелая дубина и ударила его в затылок. Лишь тогда он вздрогнул, словно просыпаясь от сна. Роняя слезы, убийца повалился навзничь.

Дед Трандафир Дору склонился над трупом, щупая его дубиной, бормоча ругательства. Но вдруг заметил онемевшую от страха княжну. Торопливо отряхивая, словно от дождя, барашковую кушму, кустистые брови и бороду, дед Трандафир с ворчанием сгорбился, убираясь за дверь:

— Прикройся, дочка! Не ищи черта!

Через четыре дня после этого случая явилась с недолгим визитом Варвара Михайловна. Раздав всем, не исключая Анастасии Ивановны, похвалы и советы, по своему обычаю, она пригласила княжну Марию на небольшой обед, на манер посиделок, устроенный знатной молодежью столицы, с изысканными блюдами, легкими винами и веселыми шутками. В пути, нахохлившись под дыханием зимнего ветра, задувавшего сквозь щели в карету, тихо сообщила, что обеда не будет. Царь возвратился из Олонца и желает видеть княжну.

В укромной комнатке меншиковского дворца, теперь уже московского, Петр встретил Марию бурными объятиями. Ласки были сладостны и жарки. Всегда энергичный, торопящийся, резкий, Петр с нею преображался, из недоступных монаршьих высот спускаясь на грешную землю. Из грозного императора Руси царь превращался чуть ли не в ласкового Ивана-царевича народных сказок.

— Дозвольте, ваше величество, кое в чем признаться. — Горячее дыхание княжны оборвалось.

— Что случилось? Пошто дождик? — спросил голос царевича Ивана.

— Простите, государь. Плачу от радости по поводу нашей встречи. Но плачу также при мысли о тех испытаниях, которые меня еще ждут.

— О чем ты? — взволновался Петр, потемнев лицом. Всю жизнь царь сражался со смертью: в войнах с врагами своей державы, в битвах с ее отсталостью. Противники не раз пытались убить его и близких ему людей, и он платил им тем же, убивая, когда одолевал. Петр умел драться и наносил удары без дальних церемоний. Обстоятельства и время требовали от него беспощадности. Приходилось и лютовать, и проливать реки крови во имя закона и славы отечества. Под взмахами его скипетра слетало с плеч множество голов. И каждая срубленная голова оставляла горькие меты на нем самом; ибо не волею своею лишал жизни великий царь, но неволею — принуждаемый разумом своим и духом своей эпохи. Не уничтожь он их, они бы уничтожили его; и гибель его могла стать погублением Державы Российской, родившей его для того, чтобы он вывел ее из тьмы.

— Что случилось? — с тревогой повторил князь.

— На днях, государь, когда я выходила из бани, на меня набросился с ножом убийца. На мое счастье, наш слуга свалил его сзади ударом дубины.

— Кто это был?

— Не ведаю, ваше величество. Слуги выволокли его за ноги во двор. Оттуда, положив в телегу, увезли.

— Слава богу, что обошлось. — Петр содрогнулся в глубоком волнении, грозя очами невидимому врагу. — Я прикажу расследовать дело. Князю же Кантемиру попеняю за то, что не устроил у себя достаточной охраны. Приставлю к вашему дому для того драгун моей лейбгвардии. — И смягчившись, добавил: — Что касается ребенка, прошу тебя носить его с заботой и достоинством. С нынешнего дня прикажу моему лучшему врачу Георгию Поликале неотступно о вас заботиться. Для лекарств и снадобий сей эскулап — как пастух для овец: он пасет их, он оберегает, он же знает их до самих потрохов. Один Антоний ван Левенгук, голландец, превосходит его в познании медицины.

Под образом богородицы в восточном углу горницы горела лампада с конопляным маслом. Росточек пламени над нею, чуть трепеща, окрашивал робким желтым светом серый мрак ночи. Петр нащупал в ящике столика кусочек трута. Зажег его от лампады и пронес, как факел, до канделябра, венчая его более яркими огоньками. Комната заполнилась медовым сиянием. Осветилось лицо княжны и тень печали на нем.

— Ты хочешь, милая, еще что-то сказать?

— Да, государь. Хотелось бы знать, что станет со мной?

Петр глядел на нее словно из дальней дали, долго и непонятно. Словно и удивлялся ей, и был чем-то стеснен. Оторвал руки от ее жарких плеч и в молчании отстранился.

— Немало женщин повстречалось мне в жизни, — молвил наконец царь, — но ни единая не дерзнула помыслить о том, о чем возмечтала ты. Всем было довольно тех малых радостей, кои дарует