Жестокий век - Исай Калашников

Из ханской юрты Судуй повел Захария к себе. Чего-то пожевав, они легли спать. Растормошил Захария Махмуд.

– Ты что же это? – сердито спросил он. – Я тебя жду, а ты спишь… Что там вышло?

Захарий рассказал.

– Аллах акбар! И мои верблюды, и мои шелка тоже пропали?

– Все пропало, хозяин… Сами, говорю, едва выбрались.

– Ты почему не нашел хаджиба сразу? Он бы отвел беду… Ты не исполнил того, что я велел. Ты принес мне убытки. Не будет тебе воли, негодник, пока не отработаешь всего!

– Я ни в чем не виноват, купец! Ты не можешь отступить от своего слова. А если отступишься…

– Что? Ты грозишь мне? Я закую тебя в железо, и будешь делать черную работу, пока не подохнешь!

Его крик разбудил Судуя. Он приподнял голову.

– Сон вижу – гром гремит. А, это ты, сартаул. Зачем так кричишь? Почему не даешь спать?

Махмуд, бранясь, ушел. Захарий спать уже не мог. Зачем он возвратился сюда? Если Махмуд сдержит свое слово, не видать ему ни отца, ни Фатимы, ни зеленых лесов Руси.

В юрту вошла жена Судуя и женщина постарше, должно быть, мать.

Пожилой человек принес на руках детей-двойняшек Судуя. Дети стали ползать по отцу, дергать его за косички, за нос, и Судуй блаженно ворчал, нюхал их пухлые розовые мордашки. Посмеивались женщины, лучил морщины у глаз мужчина. Пылал в очаге огонь, булькал в котле суп. Счастливы эти люди. Они дождались возвращения родного им человека. А другие сейчас плачут по тем, кто уже никогда не вернется. Где-то плачет и его Фатима. Где-то сидит старый отец, обхватив корявыми руками седую голову, думает о нем или о своей молодости, о празднично шумном Подоле…

– Чем опечален твой товарищ? – спросила Судуя мать.

Отодвинув детей, Судуй сел.

– Э-э, да ты и верно скис, как молоко, забытое на солнце. Сейчас будем мясо есть, архи пить. Будем пить архи, отец? Видишь, будем… Ты мой гость. Моя юрта – твоя юрта.

– Да-да… Спасибо. Но мне надо идти поговорить с Махмудом. Если он… А-а, что там! Ты не был рабом, не знаешь…

– Рабом был мой отец… Но не о том речь. Махмуд большой человек, в ханскую юрту ходит… Плюнуть бы на него – нельзя. – Судуй яростно поскреб голову, посмотрел на мать, на отца, словно спрашивая совета.

– Ты поговори с Джучи, – сказал Судую отец. – Ты должен помочь этому человеку. И ты можешь помочь. Я всегда всем помогал… А мне было труднее. Теперь что! Мое имя известно, твое известно…

– Ну, пошел-поехал! – со смехом остановила его мать Судуя.

Судуй вскочил, оделся, и они пошли к старшему сыну хана. Джучи сидел в юрте с двумя старшими сыновьями. Они читали ему какую-то книгу. Сначала читал мальчик постарше, худенький, ушастый, с ломким, неуверенным голосом.

Потом второй, помладше, большеголовый, узкоглазый крепыш. Этот читал бойчее. Но Джучи похвалил обоих.

– К завтрашнему дню ты, Орду, перепиши это, – Джучи черкнул крепким ногтем по странице.

Ушастенький согласно кивнул головой.

– Тебе, Бату, вот это.

Заглянув в книгу, Бату недовольно шмыгнул носом, но смолчал. Орду взял книгу, и они пошли из юрты. Оба были в одинаковых халатах, стянутых голубыми шелковыми поясами, в белых войлочных шапках с загнутыми вверх краями. Княжичи… Бату остановился возле Судуя, требовательно дернул за рукав.

– Ты нам привез что-нибудь?

– Нет, Бату, на этот раз я возвратился, похлопывая себя ладонями по бедрам52.

– Рассказывай, Судуй, – сказал Джучи.

– В юрте твоего отца и нашего повелителя я рассказал все. Не говорил я одного. – Судуй подтолкнул Захария вперед. – Если бы не он, я не увидел бы ни тебя, ни своих детишек. Этот человек – раб Махмуда. Сартаул грозит его покарать… А у этого человека сердце воина. Я подумал: негоже, чтобы на резвом скакуне возили воду или аргал. Я никогда не просил тебя, Джучи, а сейчас очень прошу…

Захарий ощутил на своем лице внимательный взгляд Джучи. Сын хана смотрел пристально, но взгляд его был спокоен, в нем было простое, доброжелательное любопытство. Окликнув караульного, Джучи послал его за Махмудом, стал расспрашивать Судуя, как все произошло. Слушал, задумчиво морща лоб, постукивал пальцами по крышке столика, обложенного перламутром.

Рядом со столиком стопкой лежали толстые книги.

– Еще одна жертва кровавому духу войны… Э-эх!

Пришел Махмуд. Удивленно зыркнул на Захария, истово кланяясь, рассыпал перед Джучи скатанные жемчужины приветных слов. Сын хана не прерывал его, даже вроде бы и не слушал, все так же задумчиво смотрел поверх головы купца и барабанил по столику. Потом вдруг спохватился, спросил:

– Этот раб виновен перед тобой?

– Аллах свидетель, он разорил меня!

– Ты, вижу, скоро будешь гол и бос. Что хочешь с ним сделать?

– Все утерянное вытряхну из него вместе с его душой.

– Ты чрезмерно строг. Но он твой раб, и ты волен сделать все, что пожелаешь… – Джучи замолчал, чего-то недосказав, казалось, ждал, что все прочее купец поймет и так.

Но Махмуд невысказанного понять не пожелал, обрадованно бормотал:

– Истинно так! Истинно так!

Захарию он стал отвратен. Жадина постылая, хмырь болотный! Не много получишь!..

Лицо Джучи построжало.

– Твой раб спас моего лучшего нукера. Его стараниями весть о гибели караванщиков вовремя дошла до ушей моего отца. Как быть с этим? Ты должен его наказать, а я вознаградить.

Сбитый с толку купец молча сверкал синеватыми белками глаз.

– Я его куплю у тебя. – Джучи открыл лаковую шкатулку.

– Аллах акбар! – тихо изумился Махмуд. – Взять с тебя деньги? Я сам и все, что у меня есть, – твое, лучший из сыновей повелителя вселенной. Дарю тебе этого раба! Для того и купил, чтобы подарить.

Джучи и Судуй весело переглянулись.

Из юрты сына хана Захарий вышел вольным человеком.

Счастье сопутствовало хорезмшаху Мухаммеду все годы правления. И вдруг упорхнуло-улетело… Аллах лишил его своего благоволения, и мир стал враждебен шаху.

В Гургандж он не казал своих глаз с тех пор, как отбыл в поход на Багдад. Жил либо в Бухаре, либо в Самарканде. Держался подальше от бесценной матери. Но вражда с нею не утихала. Ненависть сочилась, как сукровица из незаживающей раны. Тени зла скапливались вокруг него. Он все больше боялся теснин дворцовых переходов и глухоты покоев, завешенных коврами. Уезжал на охоту, надеясь отдохнуть, забыться, и тащил за собой своих эмиров: боялся сговора за своей спиной. А на охоте боялся случайной стрелы… Чаще прежнего молился, каясь перед аллахом за тяжкий грех свой: непомерная горделивость толкнула на святотатство – поднял дерзновенную руку на наместника пророка. Смирением и многотерпением хотел искупить вину перед богом.